Когда я весной 1995 г. посетил книжную ярмарку в Буэнос-Айресе, мне посоветовали хотя бы однажды побывать до полудня на знаменитом блошином рынке в Сан-Тельмо. После нескольких лихорадочных метаний между торговыми лавчонками на улицах и площади я наконец-то отыскал прибежище в маленьком книжном антиквариате. Выбор старинных рукописей здесь был скромен, но вдруг взгляд мой упал на красную коробку с этикеткой «Codex Floriae»[1]. Что-то, должно быть, пробудило мой интерес, и я, осторожно открыв плоскую коробку, заглянул туда и увидел кипу рукописных листов, очевидно старых, даже очень старых. Кроме того, я тут же пришёл к заключению, что текст написан на латинском языке.
Адресат и имя автора письма были написаны большими прописными буквами отдельной строкой: «Floria Aemilia Aurelia Augustino Episcopo Hipponiensi Salutem» — «Флория Эмилия шлёт привет Аврелию Августину, епископу Гиппонскому»[2]. Стало быть, это письмо! Но неужели оно действительно было адресовано тому самому теологу и отцу Церкви, что прожил большую часть своей жизни в Северной Африке с середины IV века? Письмо от некой особы, именовавшей себя Флория?
Биография Августина была мне хорошо знакома с прежних времён. Ни одна другая отдельно взятая личность не являет собой более отчётливо ту драматическую смену культур, что произошла при переходе от древней греко-римской культуры к единой культуре христианской, которой суждено было наложить свой отпечаток на всю Европу вплоть до самых наших дней.
Лучшим источником познания жизни Августина является, разумеется, сам Августин. В своей книге «Исповедь» («Confessiones»)[3], написанной примерно в 400 г., он даёт не только общую уникальную картину беспокойного IV века, но и противоречий своей собственной души, связанных с верой и сомнениями. Августин, возможно, единственная крупная личность, предшествовавшая эпохе Ренессанса, личность, которая нам ближе всех остальных.
Кто эта женщина, что написала ему столь длинное письмо?
Потому что в коробке лежало, во всяком случае, 70–80 рукописных листов. О подобном сочинении я никогда ничего не слышал.
Я попытался перевести ещё одно предложение. «Впрочем, весьма странно приветствовать тебя столь официально! Ибо в прежние времена, давным-давно, я написала бы тебе лишь «Моему милому игривому шалуну Аврелию»».
Быть совершенно уверенным в правильности моего перевода я не мог. Однако насколько я понял, письмо носило весьма личный характер.
Но вдруг меня осенило! Неужели письмо в красной коробке принадлежало многолетней возлюбленной Августина и, стало быть, той самой женщине, о которой он сам пишет, что вынужден был оттолкнуть её от себя, поскольку избрал жизнь в воздержании от всякой плотской любви? У меня мороз пробежал по спине, так как я хорошо знал: традиции изучения жизни Августина неизвестны никакие другие источники ни об этой несчастной женщине, ни о её многолетней совместной жизни с Августином кроме того, что он сам поведал в своей «Исповеди».
Вскоре владелец антиквариата уже стоял рядом со мной, он показывал пальцем на коробку. Я же по-прежнему, словно зачарованный рукописью, пытался с огромным трудом хотя бы немного в ней разобраться.
— Really something[4], — сказал он.
— Yes, I guess so…[5]
В связи с книжной ярмаркой у меня состоялось даже несколько интервью в газетах и на телевидении, и он вдруг меня узнал[6].
— Вы автор «El Mundo de Sofia»?[7]
Я кивнул, и тогда он, склонившись над коробкой, закрыл её и аккуратно поставил на небольшую стопку рукописей, словно подчёркивая, что именно эта вещь — вовсе не то, что он горел бы желанием продать. А возможно, у него, уже знавшего, кто я такой, появились свои особые соображения.
— A letter to Saint Augustine[8]? — спросил я.
Мне показалось, что он обеспокоенно улыбнулся.
— И ты[9] полагаешь, что оно подлинное?
— Не исключено. Но письмо попало ко мне всего несколько часов назад, и если б я был абсолютно уверен, что это сочинение — именно то, за что оно себя выдаёт, оно бы здесь не лежало.
— Как оно тебе досталось?
Он засмеялся.
— Я бы не очень долго продержался в антикварном бизнесе, не научись я охранять интересы моих клиентов.
Меня начал одолевать своего рода зуд нетерпения.
Я спросил:
— Сколько ты хочешь за это письмо?
— Пятнадцать тысяч песо.
Пятнадцать тысяч — это был удар ниже пояса! Пятнадцать тысяч за рукопись, которой, вероятно, могло быть несколько сотен лет, но которая явно представляла собой письмо от возлюбленной Августина. В лучшем случае речь могла идти о списке дотоле неизвестного послания этому отцу Церкви или, скорее, о списке копии, сделанной с единственной — ещё более древней — копии.
Однако же это послание могло быть некогда с тем же успехом начертано в каком-нибудь латиноамериканском монастыре где-то в XVII или XVIII веках. Но даже этого бы вполне хватило, чтобы увезти рукопись домой в Европу. Я слышал, что в известных монастырских кругах время от времени сочиняли подобного рода апокрифы[10], адресованные якобы католическим святым или полученные от них.
Антиквар начал было закрывать лавку, и я протянул ему кредитную карточку VISA
