Vita brevis. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину - [9]

И пусть её бежит, Аврелий, пусть её бежит всю дорогу домой ко мне. Там она обретёт покой, потому что только я одна знаю её.

Возможно, существует также и Бог, который знает нас. Тогда он совершенно определённо помнит всё то хорошее, что мы оба дали друг другу. А если его, этой старой души близнеца каждого из нас, вовсе не существует, тогда во всей вселенной не найдётся никого, кто знает друг друга лучше, чем ты и я. Ведь ты отдал мне тело и душу точно так же, как я отдала своё тело и душу в залог тебе. «Где был ты, там была я, а где была я, там хотелось бы быть и тебе»^{53}. Но вот первой встала меж нами твоя мать, потом явились манихеи и платоники, а в конце концов ты сам водрузил меж нами теологов и Воздержание. Таким образом ты по-своему удалился от меня ещё дальше, нежели Эней от Дидоны. Да будет милостив к твоим заблуждениям Господь!

Разве мы не были двумя частями одного тела, что «сплавились» меж собой, образуя одно единое целое, подобно тому как два берега реки соединяет мост в единое целое? А потом это целое, могучее и осенённое божественной силой, поднимается ввысь над рекой.

Или же это — абстрактный принцип Воздержания, что словно парусное судно связывает один берег реки с другим?

Нет, я не верю в такого Бога, Ваше Высокопреосвященство высокочтимый епископ! О чём-то в этом роде я много раз толковала со своим духовным пастырем в Карфагене. Он знает, что у меня некогда был мужчина, но не знает, что это именно ты. Не потому ли, словно в вырванном из трагедии эпизоде, мой духовный пастырь внезапно явился ко мне утром с твоими откровениями? А может, он сделал это по твоему наущению?

Ты ещё помнишь, как ласкал моё тело, словно напрягая все его бутоны и заставляя их распускаться! А какое ты испытывал наслаждение, срывая мои плоды! Как одурманивали тебя мои ароматы! Ты словно насыщался соками моего тела! А потом ты ушёл и продал меня ради спасения своей души! Какое вероломство, Аврелий, какое непростительное предательство!

Нет, я не верю в Бога, что требует человеческих жертв! Я не верю в Бога, что разбивает жизнь женщины ради спасения души мужчины!

IV

С НАШИМ МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ, ему едва исполнилось два года, мы поспешно уехали в твой родной город Тагасте, где ты начал преподавать риторику. В конце Третьей книги ты пишешь: «Многое я пропускаю, потому что тороплюсь перейти к тому, что настоятельно требует исповеди перед Тобой, а многого я и не помню»^{54}[48].

Но ты, верно, не забыл, сколь тяжко было Монике дозволить тебе жить в её доме вместе с Адеодатом и со мной? Уже в тот раз я почувствовала, что ты и Моника нерасторжимо связаны каким-то узами — неестественными для матери и сына. Знай же: были у меня и свои соображения относительно фантастических сновидений Моники. Итак, ты пишешь: «Ей приснилось, что она стоит на какой-то деревянной доске и к ней подходит сияющий юноша, весело ей улыбаясь; она же в печали и сокрушена скорбью. Он спрашивает её о причинах её горести и ежедневных слёз, причём с таким видом, будто хочет не разузнать об этом, а наставить её. Она отвечает, что скорбит над моей гибелью; он же велел ей успокоиться и посоветовал внимательно посмотреть: она увидит, что я^{55} буду там же, где и она. Она посмотрела и увидела, что я стою рядом с нею на той же самой доске»^{56}[49].

Ты повторяешь те же самые слова, Аврелий, словно бы для того, чтобы сверхотчетливо разъяснить, чтó у тебя на сердце: «Там, где ты, там и он»^{57}. Стало быть, ты и Моника, сын и мать, на одной и той же доске. Возможно, тогда ты прежде всего имел в виду религию, хотя, похоже, ты словно вкладываешь ныне в эти слова нечто большее. Разве не должно мужчине покинуть своих отца и мать, жить вместе с избранной им женщиной, и разве этим двоим не должно стать одной плотью и кровью?

Моника вставала между нами и в конце концов это она победила в нашем единоборстве, она и в самом деле была могучей женщиной с колоссальными амбициями от своего собственного имени и от имени сына.

Но перейдём к Девятой книге.

Ты пишешь о своём личном горе после смерти Моники в Остии: «…ранена была душа моя, и словно разодрана жизнь, ставшая единой; её жизнь и моя слились ведь в одно»^{58}[50].

Да нет же, Аврелий! Ужели тебе не стыдно? Ужели ты начисто забыл Эдипа и Иокасту?^{59} Ну да, он ослепил себя, ты же хочешь кастрировать себя, а причина этого, возможно, одна и та же. Поэтический восторг^{60}, Аврелий! Время от времени заманчиво высказать истину с помощью шутки^{61}.

Всё же ты пережил тогда ощущение пустоты своей жизни и — точно так же пережила его я — ты послал мне весточку. Но ощущение пустоты было у тебя столь недолгим, — ибо на место матери ты водрузил Бога. Он был как бы единственным оставшимся у тебя после её смерти, твоей новой матерью. Ведь сначала Моника занимала у тебя место Бога, похоже, Бог занял у тебя её место. Сначала именно она встала меж тобой и мной, а потом Богу назаретян досталось это место.

Я много раз задавала себе вопрос: действительно ли это твоя родная мать ограбила тебя, лишив воли любви к женщине? Не потому ли, что ты возлюбил меня, Моника с самого начала не соглашалась жить в том же доме, где жил ты и есть за тем же самым столом? Третья книга, Аврелий!