А тот, первый голос все стонал:
– Пьеро… Пьеро…
– Простите, мадам Анж, – вмешался вдруг протяжный хриплый голос. – Я Ноэми… Ноэми… ну, вы знаете, ваша новая соседка.
– Ноэми-проститутка? – сурово осведомились в темноте.
– Ноэми-проститутка, – смиренно признал новый голос. – Простите, что беспокою вас. Я понимаю, сейчас, когда бедная мадам Мари тут разлагается, не следовало бы вам докучать. Но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Не могу! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, – сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”
– Ну и что?
– Ну и вот – я пришла посмотреть, может, это несчастная мадам Мари так смердит…
– Нет, не она. Идите прочь.
– А вы уверены? Простите, что настаиваю, но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”
– Чтоб так смердеть, ей надо полежать еще ночи три.
– Бедняжка! А этот говорит: мол, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети… – Спокойной ночи, мадам Анж!
– Спокойной ночи, мамзель Ноэми!
– Пьеро… – все стонал первый голос. – Пьеро…
Тюлип опять пошел вперед, растопырив руки и широко раскрыв глаза, как будто можно было что-то увидеть.
– Пьеро… Пьеро…
– Пресвятая дева Мария, ты ведь тоже мать, спаси и сохрани мою несчастную душу… Ай! Что это, Жюльетта, вы мне суете руку между ног?
– Я? Я, мадам Анж? Да я стою себе спокойно… Ай!
– О господи, Жюльетта! Что это вы орете?
– Что… что это такое, мадам Анж? Что вы мне в руку сунули?
– Я? Я, Жюльетта? Да провалиться мне на этом месте, если я к вам прикасалась! А что это было?
– Сама не знаю, мадам Анж! Что-то такое твердое, горячее, дрожащее! Такое… твердое… горячее… дрожащее… да-да!
– Хм-хм…
– Пьеро… Пьеро…
– Ай!
– А вы-то почему орете, мадам Анж? Пугаете меня!
– Все так и есть, Жюльетта! Я то же самое почувствовала. Прямо в лицо мне ткнулось… что-то такое твердое, горячее, дрожащее!
– Ага, это оно: такое твердое, горячее, дрожащее… и что это, по-вашему, мадам Анж?
– Да ничего хорошего, Жюльетта, ничего хорошего…
– Пьеро… Пьеро…
Все смолкло. Только где-то вдали закричал ребенок. Тюлип, усмехаясь и вытянув руки, пошел неверным шагом дальше. И вдруг уперся в деревяшку… пощупал пальцами… вроде бы тело… женское… указательный палец уткнулся в пупок… и задержался там…
– Хе-хе-хе! – прыснул Тюлип.
– Кто это?
Что-то затрещало…
– Она еще страдает… Слышите, Жюльетта? Она шевелится… мечется…
Снова треск, и еще, и еще, все чаще, все громче…
– Слышите, слышите, Жюльетта, вон как мечется!
– Да слышу, слышу, мадам Анж!
Теперь, помимо треска, слышалось еще прерывистое, хриплое пыхтенье.
– Она хрипит… Это последний спазм, Жюльетта!
– Да-да, последний, мадам Анж!
В потемках гроб непрерывно трещал, а пыхтенье все учащалось, будто кто-то старался не отстать от треска.
– А голос у нее как изменился-то, Жюльетта! Не знай я, что это она, сказала бы, что там, в гробу, мужчина! Вы слышите, Жюльетта?
– Да слышу, слышу, мадам Анж! Я никогда бы не поверила, что голос может так вот измениться!
Теперь в потемках слышался ровный треск и протяжное, мощное, хриплое, прерывистое дыхание.
– Слышите, как она мечется, Жюльетта? Задыхается, слышите, борется с недугом из последних сил?
– Еще б не слышать, мадам Анж! Глухой и то услышит! Недуг-то, кажется, так на нее и навалился, так и всаживает сверху!
Гроб ходил ходуном, скрипел, трещал, отплясывал в темноте бешеную джигу, точно разъяренное чудище пыталось сбросить с загривка настырного наездника.
– Слышите, как она бьется в агонии, Жюльетта? Слышите, борется с тлением?
– Да слышу, слышу, мадам Анж! Но как же изменился ее голос! Точь-в-точь как у мужчины стал. А эта гниль, мне кажется, так на нее и навалилась, так и всаживает сверху!
– Господи! Смилуйся над несчастной!
– А… аминь!
– Спаси ее грешную душу!
– А… аминь!
– Ее грешную, грешную душу!
– А… апчхи!
– Как не стыдно, Жюльетта! Как вам, негодница, не совестно чихать в такую торжественную минуту!
– Простите, мадам Анж… это все из-за вони! Щекочет нос, нет сил сдержаться!
– Боже правый! Смилуйся над несчастной!
– А… аминь!
– Спаси ее грешную душу!
– А… минь!
– Ее грешную, грешную душу!
– А… а… а…
– Жюльетта!
– Апчхи!! Простите, мадам Анж! Клянусь, нет сил сдержаться!
Трещать стало пореже и потише. А скоро перестало и хрипеть.
– Ну, все! С ней кончено. Она стала прахом. А душа ее уже вкушает райское блаженство!
– Рай… рай-ай-айское блаженство!
Тюлип, еще не отдышавшись, снова растопырил руки и пошел неверным шагом дальше, с блуждающей, скользкой улыбкой на устах, и вдруг налетел на старушку в сиреневом халате, с папильотками на голове, она держала искривленную, капающую воском свечку и чуть не сунула ее Тюлипу в самый рот, будто хотела дать попробовать на вкус.
– Извините, месье, – заговорила она дребезжащим голоском, – это не вы, случайно, так смердите?
Тюлип хотел учтиво поприветствовать старую даму сообразно ее полу и возрасту, но неосторожно задел носом пламя свечи и, взвизгнув, как укушенный, отскочил.
– О! – тряся папильотками, испуганно продребезжала старушка. – О, месье, вам больно! Умоляю, простите, я стала чуть-чуть близорукой!
