Виктория - [99]

Он все еще был очень взволнован и без конца курил, и девушки-подростки сновали, его обслуживая, чашку за чашкой наливали крепкого чаю.

— Я по дороге пытался уговорить посланца сказать мне, что им от меня понадобилось, но он как воды в рот набрал. Не произнес ни звука. Когда я вошел в комнату, Аль-Джамали встал, чтобы меня приветствовать. В наступившей вдруг тишине я слышал, как стучит мое сердце. Мне казалось, что ошибка вот-вот выяснится и они с позором прогонят меня прочь. Он пересек комнату, подошел ко мне, положил мне руку на плечо и спросил, действительно ли я Рафаэль, сын почтенного Эли-ягу. Слышали? Почтенного Элиягу! Я ответил, что да, это я. Значит, сказал он, ты тот человек, который воскрес из мертвых и здоровым вернулся домой. Я ответил, что я только выздоравливаю и еще не полностью пришел в себя.

«Вот и продолжай курить, — проворчала Виктория про себя, сидя возле отца, — и бегай каждую ночь в театро, и при любой возможности заскакивай к Флоре. Еще не совсем-то здоров!»

— Он мне говорит: что ты скажешь на то, чтобы туда вернуться за мой счет и получать жалованье, которое с лихвой будет кормить всю твою семью, пока ты не приедешь обратно полностью здоровым? Так вот, господа, и сказал, передаю слово в слово.

Виктория увидела, как на горизонте ее жизни поднимается новый ураган.

— Расскажи уже, что он от тебя потребовал взамен? — крикнула она.

— Его сын и наследник заболел чахоткой. Он хочет, чтобы я его сопровождал в тот же санаторий и лег туда вместе с ним — чтобы у него вместо чужака был там друг и брат, который знаком с этим местом и может также принести ему удачу.

Этим сыном был тот самый Фадель аль-Джамали[55], который впоследствии стал главой правительства Ирака.

Впоследствии. Впоследствии, уже после того, как они пять лет просидели в палатках лагеря для переселенцев и уродливые коробки жилых кварталов показались им роскошными жилищами, где есть краны с водой, и туалеты внутри квартир, и прочная крыша над головой. И снова можно купить радио. Длинными вечерами Рафаэль сидел и слушал радио Багдада и услышал, как во время показательного процесса, после переворота, офицеры лающими голосами подвергают перекрестному допросу его друга. Фадель аль-Джамали выздоровел от чахотки и, как и он, прожил долгую жизнь, пока не оказался в этом униженном положении, перед грубыми офицерами. Рафаэль тяжко обжегся в Израиле, но сейчас он не завидовал своему другу, достигшему таких высот.

Но в тот далекий день в Багдаде они не ложились спать допоздна. Рафаэль все еще был очень возбужден. Лейла с Салимой расстелили для себя общую постель и стали уговаривать Викторию, чтобы дала им на ночь Альбера. Сначала она им наотрез отказала, но они умоляли ее и дергали за подол платья, и Лейла поклялась, что «не спустит с него глаз». Они с ума сходят от запаха его тела, так они ей сказали, и Виктория взглянула на них с жалостью и подумала: «Вы еще не знаете, как многого вы не знаете». Тоскливая пустота царила без него в комнате. А он обрадовался, что можно бродить, позванивая колокольчиками, двигаться к новым далям, и это тоже вызывало в ней ревность. И тело было бесчувственным к проискам «посла примирения».

— Стало быть, ты открыл новый бизнес, станешь проводником караванов умирающих.

— Всего шесть месяцев, женщина! И плата такая высокая, потом весь буду твой до кончиков волос.

— Тебе главное — сбежать из дому.

Он притворился глухим. И снова «посол примирения» пробудился к жизни. Ей был неприятен запах сигарет и запах арака, к которому он тайком прикладывался на пару со скорбящим Эзрой.

И в ту ночь она зачала нового ребенка.

Глава 20

Уже четыре дня люди умирают от страшной жары. Температура в тени достигает 50 градусов, а под открытым небом тазики со стиркой курятся паром. Барабаня железными молоточками в дверь, люди, чтобы не обжечься, оборачивают руку тряпицей. Ноги мужчин спеклись в носках и ботинках. Обитатели Двора разбрызгивают воду у входа в дом и мечтают о случайно залетевшем дуновении ветерка. Над рекой поднимается густой пар, и на расстоянии нескольких шагов от забора свет будто шелушится из-за невероятной сухости. Женщины делают свою работу, как лунатики, или ощериваются, как звери. У мужчин разборки покруче прежнего.

Фуад пнул ногой тарелку, которую ему подали на обед, и что-то хрипло пролаял. Его большие глаза будто выскакивали из орбит.

— Эй ты, потише! — прикрикнула на него Виктория. — Из-за твоих воплей я Альбера не слышу.

— Да, заткнись! — напала на него и Наджия, набравшись храбрости от дочери; она мучилась еще и от грибка, расцветшего в нескольких местах ее тела.

Фуад, будто бес в него вселился, влетел в кухню, схватил с огня горячую кастрюлю и с криком:

— Это ты велишь мне заткнуться? — кинулся на мать.

— Эй, я есть хочу! — одернул его Нисан. — Дорого мне заплатишь, если выплеснешь всю кастрюлю на маму!

Фуад дал толстяку брату тумака, швырнул его на спину и стал пинать в бока. Криков Нисана он не слышал, потому что сейчас главной целью его было нападение на мать, которая, успев сбежать в аксадру, жалась там, прикрывая голову руками. Виктория с силой стукнула его по лбу, и он выронил кастрюлю, и жирный кипящий суп ошпарил его босые ноги. Вопль был такой, что все вокруг задрожало. Виктория заслонила ему дорогу, и нечто скрытое в нем с раннего детства прорвалось сквозь этот туман бешенства, и он ее не тронул. Глаза превратились в двух узких насекомых, в ноздрях проступили кровавые жилки, и на губах закипела мутная пена.