Виктория - [98]

Рафаэль вышел к перилам второго этажа, одна щека побритая, другая — намыленная. Виктория испугалась. Ее мужчина окутан тайнами, кто знает, не обвинят ли его в каких-нибудь темных делах. Она впервые слышит, что за кем-то присылают специальную машину. Нисан с еще несколькими подростками помчались к базару Аль-Шургия, посмотреть на машину, которая там дожидается. И у Азури из-за всего происходящего стало муторно на душе. Как такое возможно, чтобы шиит пришел к еврею в дом, а не на службу! И сразу вспомнил, что мастерская-то закрыта.

— Рафаэль! — крикнул Азури. — Спустись к нему.

Рафаэль стер полотенцем пену с лица, спустился к загадочному гостю, вернулся и сказал:

— Хотя он всего лишь посланник, но человек важный, и неудобно, чтобы стоял в дверях, пока я бреюсь. Он не надругается над честью дома, где случилось несчастье, а если мы приглашаем его в дом, то нужно посчитаться с его верой и увести со двора женщин и девушек.

Азури охватило любопытство, и, хлопнув в ладоши, он поторопил всех женщин, от пяти лет и старше, зайти к себе в комнаты или подняться на второй этаж. Десятки женских и девичьих глаз стали тайком и с жадным любопытством подглядывать. А Азури гордо двинулся звать посланника в дом. Черный плащ и правда был гигантский, и рост этого высокого человека — вровень с ростом Азури. Он прошел, как проплыл, в своих красных туфлях с заостренными носками, ухоженная борода была выкрашена хной, а изящные белые руки свидетельствовали о его персидском происхождении. По законам скромности большие зеленые глаза были потуплены в землю, и чалма на голове придавала облику величавости. Азури провел его к почти новому стулу, и оба, соблюдая впечатляющий церемониал, приложили руки к сердцу и вновь поприветствовали друг друга. Чалма шиита описала круг и с безукоризненной, но несколько сдержанной вежливостью ответила на приветствия остальных мужчин. По нему было видно, что разговор этот в его глазах — грех, с которым приходится мириться. Он сжал колени и устремил глаза в одну точку на дальней стене. В памяти попрятавшихся женщин так и останется на десятки лет эта картина, как он сидит неподвижно, особенно из-за этого его тюрбана и плаща. Он не моргнул глазом, даже и когда Азури кашлянул. Глава семейства тут же сообразил, что не только он не может попросить одну из девушек с непокрытым лицом поднести гостю стакан воды и очищенные огурцы — как это принято, когда человек пришел с жары, но и шиит в силу религиозных убеждений не притронется к пище, которой коснулась рука еврея, ибо для него это скверна. Глаза Азури заметали искры, и в душе поднялась злоба. Он был евреем старой закалки и гордился своей религией. Душа его была готова встать перед угрозой меча, как была готова стоять перед бедствиями вроде наводнений и эпидемий. Не раз бывало, что, сломив собственную гордость, он продолжал свой путь после того, как какой-то чиновник останавливал его, влеплял пощечину и плевал ему в лицо. Он изначально принял цену, которую платил за то, что он еврей. И именно из-за осознания этого факта выработал в душе компенсирующее чувство собственного превосходства. Ведь человек не сосет кровь из комара, не жалит змею, не кусает собаку. Все как раз наоборот, наоборот. Тот, кто причиняет ему зло, разумеется, ниже его, потому и испытывает потребность кусать, и жалить, и сосать кровь. Он, еврей, — Божий избранник, и все другое создано лишь для того, чтобы искушать еврея и испытывать его избранность. Они могут носить тюрбаны, огромные, как точильные камни, и махать крестами, украшенными бриллиантами, — все равно в его глазах они не менее пакостны, чем свинина. Он выше любого короля необрезанного.

Когда через несколько часов Рафаэль вернулся после той странной поездки в шикарной машине на юг Багдада, в священную крепость шиитов, он выглядел новым человеком — глаза сверкают, губы улыбаются, и вид такой, будто он спит и щиплет себя — убедиться, что это не сон. Он рассказал об ином дворе, в котором нет женщин и в который входит и выходит толпа людей в тюрбанах. Множество мужчин, мощная масса плащей и застывших лиц, ждали с раннего утра, в тени и на солнце, заполонив ступеньки и запрудив второй этаж, идущий вокруг большой комнаты. И все взгляды были прикованы к той комнате, где тоже полно верующих, но которым выпала удача, и предводитель их принял. Потому что никакой уверенности не было в том, что все ожидающие смогут попасть к этому важному лицу в тот же день, и, несмотря на это, они не шевелились и не рассеивались. Многие приехали из дальних мест и держали свои тюки в руках. С покорной завистью смотрели они на выходящих от предводителя и будто пытались понять по их лицам, каково их впечатление, что он сказал и сделал.

— И кто же он, этот предводитель? — поинтересовался Дагур.

— Аль-Джамали, — сказал Рафаэль, не скрывая своей гордости.

— О-го! — воскликнул Дагур. — Богатый как Корах[54] и до локтей увязший в политике. Даже англичане готовы немало платить за связи с ним.

— А я, — сказал Рафаэль, — еврей, до локтей увязший в клею в своей переплетной, иду следом за посланцем, и толпа шиитов во дворе расступается, как Красное море, в одну сторону и в другую, и ваш покорный слуга проходит между ними. Внутри все громыхает, и я боюсь, как бы в меня не пульнули.