Виктория - [79]

Как-то раз она стояла у входа в кухню и нетерпеливо ждала Назиму с Салимой, которые слишком замешкались в лавке. Масло для жарки кончилось, и подсоленные ломтики баклажанов дожидались, размякшие, в миске, возле пустой сковороды. Вдруг глаза ее остановились на девочке, понарошку переодевшейся в женщину в чадре и абайе, — выскочив из-за угла переулка, она направлялась к их дому. Потом она сняла с себя абайю, и Виктория изумленно воскликнула:

— Тойя, это еще что за маскарад?

— Тихо ты! — шикнула на нее малышка и потащила обратно к кухонным горелкам. — Понюхай меня, понюхай!

Было трудно что-то почувствовать в пылающей жаром кухне, среди запахов варящейся и жарящейся пищи.

— Что я должна унюхать?

— Я вылила на себя бутылку духов и высыпала на тело килограмм душистой пудры. Я ходила к Эзре.

Виктория залилась краской, и голос ее зазвучал очень взволнованно:

— А что, вы все еще встречаетесь?

— Я жуть как по нему соскучилась! А он? Что было, того будто и не было. Знаешь, я их с Рафаэлем путаю во сне.

Виктория ощутила укол ревности.

— Так вот, я сегодня пошла к нему в аптеку. Ты в жизни такой чистоты не видела, даже стены лекарствами провоняли. По-моему, и от самого Эзры так же пахнет. А он притворился, что меня почти не помнит. Я ему сказала, что у меня сыпь на спине. Стою, вся дрожу, так волнуюсь, а он, представляешь, заламывает жуткую цену за этот вонючий порошок, который я бы и крысам не насыпала. Такого мужика, как твой Рафаэль, в жизни не было и не будет.

Личико этой женщинки-ребенка не выражало ни боли, ни тоски. Через много лет в Израиле, ради этой чудесной Тойи, ради ее грудок-каштанов и голоска, который так и остался детским, перейдет в иудаизм друз, тем самым вырвав себя из стройной цепи переселенных душ, — такое случается с каждым, кто покидает друзскую общину. Теперь же она, пока рассказывала, впилась зубами в мясной шницель, попробовала кубэ из бургуля[42] и прямо из кастрюли зачерпнула горячего риса. Когда Виктория поднялась, Тойя оценивающе осмотрела ее вздернутый живот и тонкими пальчиками коснулась его, натянувшего платье. Виктория не отпрянула, прикосновение было даже приятным.

На Двор опускались сумерки. Пользуясь последними лучами солнца, птицы молниями проносились в воздухе. Клемантина лежала на коленях Салимы и вся заходилась от хохота, когда тетина голова шутя касалась ее голенького животика. В воротах Двора возник какой-то чужак. Азиза, встрепенувшись от своей дремы, сказала:

— Здравствуй, Йегуда, ты пришел?

Ее ноги нащупали сандалии, и она попыталась подняться с лежанки, чтобы подать Йегуде ужин.

— Я разыскиваю Викторию, — сказал чужак.

— Господи прости, да ты вовсе не Йегуда! — разозлилась Азиза.

Виктория растерянно на него смотрела. Поверх полосатого жилета был наброшен легкий пиджак. Было в нем что-то странное, арабский в его устах не был тем арабским, на котором говорили евреи их города. У нее задрожали колени. Лицо его было мрачным. «Вот оно, то самое плохое известие», — сказала она себе. Она долго молчала, будто вопреки всякой логике ждала, что кто-то вдруг встанет и вместо нее скажет: «Виктория — это я».

Потом она подошла к нему и кивнула головой. Чужак держал в руке сложенный листок бумаги, белизна которого особенно выделялась на фоне густеющей мглы.

— С чего это я решила, что ты Йегуда? — проворчала Азиза с аксадры.

Виктория взяла письмо и спросила себя, что ей теперь с ним делать. Во всем переулке не было человека, кто бы читал по-арабски. Она сходит к Эзре. А впрочем, он и сам придет на шиву. С уверенностью опытной и знающей дело скорбящей она подала гостю принесенный из аксадры стул. Когда он сел, она протянула ему веер и повернулась сходить за стаканом прохладной воды, как это делают летом для гостей. Она никого не позвала, и без того знала, что обитатели Двора уже повыскакивали из своих углов и охватили ее и чужака обручем нетерпеливого ожидания. Почему же они молчат? Пусть кто-нибудь выступит, взорвет эту тишину! Пусть чья-нибудь глотка исторгнет бедственный вопль! Где Мирьям?

Чужак жадно пил, как и положено гостю, пришедшему из пустыни. Платочек, кокетливо выглядывающий из верхнего кармашка его пиджака, показался ей неподобающим для такого случая. И ее передернуло, когда она увидела, что он оценивает ее откровенным мужским взглядом. Эта улыбка на его устах противоречила его миссии. От великого смущения она прижала письмо к груди над разбухшим животом.

— Там внутри есть фотокарточка, — сказал чужак и протянул пустой стакан Тойе, чтобы та снова его наполнила. — Так пить хочется, девочка!

Тойя с подчеркнутой женской величавостью приняла от него стакан, и было заметно, что гость на минуту смешался.

Виктория вытащила фотокарточку и увидела огромное здание из обожженного кирпича, каких нет в Багдаде, и газоны, и клумбы с цветами, и рощу. Вдали слева возвышалось в небе нечто могучее, увенчанное белоснежно-пенным тюрбаном, и она угадала, что так выглядит гора со снежной вершиной. Потом она разглядела веревочный гамак, натянутый между двумя деревьями, и возле него, на стуле, — мужчину с книгой в руках, одетого так же, как и этот самый чужак, в светлый пиджак поверх полосатого жилета. Для чего-то ей понадобилось рассматривать здание и рощу, она просто впилась взглядом в эту гору — лишь бы не смотреть на лицо сидящего человека. Ведь она сразу же узнала, что это Рафаэль, его сдержанную проницательную улыбку за все теми же внушающими трепет очками.