Виктория - [74]
На ее распухшие колени взобрались зеленые глазки, и льняные косички, и платьице, открывающее ляжечки слоновой кости. Крошечный ротик прикоснулся к чуть дрожащей кисти ее руки.
— Такая мягкая и приятная, — прощебетал язычок той, что сидела у нее на коленях, и правнучка прижалась своим душистым личиком к ее увядшим рукам. Мечтательно коснулась тонким пальчиком морщин, изрезавших лицо Виктории, и добавила, будто подытоживая ее прожитую бурную жизнь: — Я тебя люблю.
И чтобы еще больше это подчеркнуть, прижалась к ее старой груди, рассыпав золотистые кудряшки. Глаза Виктории наполнились слезами. Она-то была уже старше Михали, когда та умерла. Наклонившись, она благодарно поцеловала маленькую головку правнучки.
— Мама, с тобой говорят.
Она оглянулась. Улыбки и благодушие куда-то испарились. Слова в просторной гостиной громыхали, как приступы кашля. Сверкающий свет вдруг стал резать глаза. Долгая минута прошла, пока она наконец сообразила, что ее дети, углубившиеся в дебри самоанализа, трезвого и горького, требуют от нее отчета.
— Я вас не расслышала, — просто сказала она.
— Мы говорили про лагерь для переселенцев, — проворчал самый младший сын, который лицом больше всех походил на отца. — Тогда все прошли через эту мясорубку. И вышли из нее хирургами, профессорами, есть генералы, которые там выросли. Почему же так случилось, что никто из нас не кончил университета?
По правде говоря, все они теперь купаются в достатке и благоденствии. Взять хотя бы их квартиры! Год за годом она видит перед собой их крепких детей, многие из которых прекрасно успевают в учебе. Она молча взглянула на неразговорчивого Альбера, прижавшегося щекой к головке внука, и стала ждать, что он толково, как всегда, объяснит братьям, в каком водовороте прошла ее жизнь. Но он промолчал.
— Значит, вам кажется, что вы остались позади всех? — поразившись, спросила она.
— Безусловно! — бросил второй сын и гневно выпустил изо рта дым.
Четыре дня она трудилась с рассвета до позднего вечера, готовила им угощения. Рафаэлю же она две недели не давала покоя перед предстоящим слетом семьи, такой дорогой ее сердцу. И что же, гасить сейчас эту радость рассказами о потопах зимой и пожарах летом, какие случались в их брезентовых палатках сорок лет назад? Профессоров она не встречала и с генералами не знакома, но в палатках лагеря выросло также и поколение, заселяющее сегодня трущобы на окраинах городов. Наркодельцы, проститутки, воры, убийцы, завсегдатаи тюрем — они и их отцы взяли свои первые уроки в лагерях для переселенцев. Все эти годы она гордилась тем, что ее детей эти язвы миновали.
— Выходит, я виновата?
— Разумеется! — ответил сын, занимающийся импортом рыб для аквариумов из Юго-Восточной Азии.
— Сколько нам лет-то было? — поинтересовался сын, известный дизайнер люстр для модных салонов. — Детишки. А ты толкала нас искать работу, стоять на заплеванном «рынке труда» между Тель-Авивом и Яффо, в ожидании какой-нибудь халтурки. К вечеру мы до того уставали, что и не замечали, как утекает наша юность. Вместо того чтобы дать нам выйти в мир, вдохнуть свободы, ты заставляла нас разводить кур и выращивать бобы вокруг палатки.
— Но ведь мы должны были как-то выжить, не умереть с голоду, — оправдывалась она. — У меня не было выбора.
— А жалкие гроши, которые мы приносили, это выбор?
— Самый роскошный ковер начинают ткать именно так. Нитку за ниткой, — сказала она и, поцеловав в лобик заснувшую у нее на плече малышку, унесла ее — при этом не попросила, чтобы ей открыли дверь гостиной, а справилась сама, отодвинув эту дверь локтем и коленом с упорством человека, прожившего свои восемьдесят пять лет. Она положила девочку на кровать, накрыла ее одеялом, рухнула рядом с ней и с трудом сдержала слезы. Полынная горечь, скопившаяся за шестьдесят лет, наполнила рот.
