Виктория - [72]

За несколько недель до Песаха в город пришел ужасный холод. Виктория в темноте вымыла лицо ледяной водой из-под крана, и ее охватила дрожь. Пальцы посинели, уши заиндевели. И малышки-девочки тоже кашляют. Девочки — это проклятие. Она сама — прекрасный тому пример. Здоровая, и голова на плечах, а возможности выйти из дому, как мужчина заработать на хлеб — нет. Кормится из милости и терпит бесконечные оскорбления. Вон Рафаэль. Даже когда смерть уже свила в нем гнездо, все-таки сумел женить младшего брата и пристойно устроить жизнь своей матери. И умирая, продолжал досыта кормить жену и детей. Правы матери, которые ночью выставляют только что народившихся дочек за дверь, на лютый холод. И себя и их спасают от тяжких страданий.

— Это кошка? — спросил испуганный голос Мирьям, которая вышла на среднюю крышу из застекленной комнаты. В холодные ночи она ленилась спускаться в уборную и мочилась прямо на пол крыши. — Господи, как ты меня напугала! Это ты.

— Да, — ответила Виктория сдавленным голосом.

— Ты беременная, и я не хотела тебя пугать.

К Мирьям, конечно, никаких претензий, но с момента появления Виктории во Дворе двоюродная сестра ее избегала, так, будто у нее была заразная болезнь. Спешила унести кастрюли в свою застекленную комнату, чтобы запах еды не донесся до ноздрей Виктории и ее дочек. Виктория с болью вспоминала голодные времена, свалившиеся на семью Рафаэля, когда он в первый раз их оставил. Не от злобы душевной отвернулись от них обитатели Двора, а от страха перед сглазом голодных. На самом деле Виктория не сильно голодала, они с девочками питались остатками продуктов, которые она запасла.

— Извини, пожалуйста, — побежала Мирьям писать. Ей всегда было трудно удержаться. Вернулась, и голова ее снова нарисовалась на фоне звездного неба. — Виктория, поклянись, что если тебе что понадобится…

Ноги Виктории вмерзли в темноту Двора.

— У меня все есть.

Мирьям с силой обняла ее за плечи.

— Черт, какая холодрыга! — сказала она и убежала в свою комнату.

В ту ночь она оставила дверь в подвал открытой. Из-за холода спящие девчушки свернулись под одеялами калачиками, но сердце не позволило ей сдернуть с них одеяла. Сама же она лежала голышом, вдыхала холодный воздух и ждала, когда придет смертельный кашель. Воздух свободно вторгся в ее легкие, и от его холода ей, как ни странно, полегчало. «К черту», — проворчала она. Даже дыхание Рафаэля не смогло ее заразить. Крепкая она, как мать, как отец, как бабушка Михаль. Осуждена на долгую жизнь. Не то что малышка Сюзанна, та кашляет все сильней. Просыпается и снова засыпает. Чертов зародыш, похоже и он крепкой породы!

Наутро отец положил ей в руку денежку и быстрым шагом двинулся в свою мастерскую, а Мурад с Нисаном — за ним вслед. В аксадре сидела Клариса, молодая жена Мурада, и со сварливым упорством совала бутылку с молоком в отворачивающийся ротик младенца. Была она женщиной очень светлой, с лицом невыразительным, как у рыбы. Из подвала несся кашель Сюзанны. «А что, если я попрошу у нее немножко молока, — подумала Виктория. — Ведь все равно ее ребенок съест только четверть того молока, что Клариса ему вскипятила».

— Верни мне мзду за твои проституточьи услуги, которую отец тебе сунул! — потребовала Наджия.

Глаза Виктории были устремлены на аксадру.

— Да оставь ты меня в покое! — ответила она.

— Верни!

Ротик младенца отвернулся. Клариса надавила ему на щечку, заставляя разжать челюсти. Но опытный младенец стал орать с закрытым ртом.

— Думаешь, я идиотка? Знаю, зачем ты оставила на ночь дверь подвала открытой.

Виктория не поверила своим глазам: Клариса поставила бутылку, взяла ручную клизму и вытянула из нее белую трубочку.

— Ты его манишь пробираться к тебе в темноте.

Клариса помешала молоко в стоящей рядом кастрюльке.

— Клянусь на Торе, ты права. Он умирает на тебя запрыгнуть.

Младенец был дорог сердцу Кларисы. Он был единственным существом, способным зажечь искорку жизни на этом неподвижном, как маска, лице. Шестьдесят лет спустя Виктория сидела в полумраке хорошо натопленной комнаты в Рамат-Гане, ела галилейское яблоко и смотрела сцену из японской пьесы. На экране мелькнуло выкрашенное белой краской лицо актрисы.

— Смотри, вылитая Клариса! — воскликнула она. Но Рафаэль не прореагировал, потому что не помнил жены Мурада. А в то далекое утро Клариса смотрела на своего сыночка пристальным взглядом, но лицо ее не выражало ничего. Продуманными движениями она вставила белую трубочку обратно в клизму.

— Заруби себе на носу. Я по ночам не сплю и слышу даже его сны. Если сойдет с кровати, я поползу за ним.

Клариса сняла одеяльце, распутала пеленку, вставила трубочку в стоящую рядом кастрюлю, всосала в клизму молоко и ввела трубочку в попку младенца.

— Какой же порошок дала тебе Джамила? Вы с твоим папочкой не смогли меня усыпить, чтобы ему прискакать к тебе со спущенными трусами. Я с отдельной тарелки не ем. А накладываю ему двойную порцию, а потом доедаю объедки. Пойми ты, я из ночи в ночь спать не буду! — с силой убеждала ее изможденная мать.

Когда теплая жидкость растеклась по кишочкам младенца, по его лицу разлилось мечтательное выражение. «Она сумасшедшая!» — подумала Виктория. Клариса была самой непокорной женщиной переулка. По ночам, стоило Мураду к ней приблизиться, она начинала вопить, орать и царапаться. При свете дня она устраивала ему скандалы, а он только вздымал руки, как солдат, сдающийся врагу. В мире, где правят мужчины, Мурад казался каким-то странным столбом на дороге.