Виктория - [63]

Кантор выводил рулады библейских песнопений. И Джамила снова принялась готовить сцену для оплакивания. Тесный клубок людей развязался и вился теперь по извилинам переулка. У Виктории в глазах стояли слезы. Вновь и вновь просила она прощения у покойника, но радость в сердце все не унималась. Поневоле повторяла про себя: «По заслугам ему, по заслугам!» И сама не знала, относится ли это к усопшему, которого так опозорили, или же к уроду, ставшему богачом.

Нисан потянул отца за рукав:

— Папа, тетя Азиза сказала, что не пойдет на кладбище. Дядя Йегуда…

— Что случилось?

— Это как… Он сильно храпит, и тетя Азиза…

Гигант взглянул на кругленького косноязычного парнишку. Ему вспомнился Рафаэль, когда тот был в его возрасте. Эзра, вон, приобретает образование и мудрость у французиков в Бейруте. А Мурад, его сын, стоит там в сторонке, и его тень на земле, как мутная лужа. И по ней движется похоронная шеренга. Виктория с Клемантиной на руках вернулась в дом, следом за отцом и братьями. Мудрый Джури Читиат уже стоял перед лежанкой, и рука его покоилась на лбу больного, а губы шептали без передышки, и глаза были закрыты, и по его лицу было видно, что он и сам не уверен в результатах своих молитв.

Но Йегуда в тот день не умер. Назавтра во Дворе появился небывалый персонаж — врач. Его сияющая лысина произвела на обитателей Двора неизгладимое впечатление. И золотое пенсне стало абсолютной сенсацией. Это был первый в их жизни мужчина, который источал запах одеколона после бритья. И его тихий разговор и бормотания вызвали полное восхищение. Этого человека в элегантном костюме, с роскошным тропическим пробковым шлемом на голове привел Рафаэль. В первом ряду стояли мужчины, за ними — женщины, а сзади и по бокам толпились дети, и все они затаили дыхание, когда он нагнулся и открыл черный саквояж. Он приложил свою трубку к груди больного, наклонился послушать, и всем показалось, что между больным и его врачевателем пробежал благодатный ток и зрители вот-вот услышат некие мудрые и многозначительные слова. А в конце все свелось к горькому разочарованию. Он передал Рафаэлю маленький листочек — и только; никаких объяснений и ни звука ободрения — полная противоположность мудрому Джури Читиату, верящему в то, что слово способно изгнать болезнь. Врач поднялся с табурета, жестом отодвинул глядящих на него мужчин и женщин, как отгоняют кур. Потом прошествовал, перешагивая через лужи и ползающих младенцев, и вышел в сопровождении Рафаэля, оставив больного, не удостоившегося ни капли человеческого тепла, в глубокой тоске. Но сердце Виктории билось от гордости. Ведь ясно, что в одном только Рафаэле доктор видит человека своего уровня. Уходя со Двора, он взял ее мужа под локоть, и из переулка послышался его тихий голос, что-то Рафаэлю сообщающий.

Из комнаты Мирьям громко крикнула с кровати:

— Так что происходит? Что доктор сделал? Папе уже лучше? Какой он ему дал эликсир?

Гурджи вспомнил про свой подарок в знак примирения и принес ей большой платок, а в нем — шесть бананов, четыре больших красных яблока и пригоршни конфет.

Взгляд Йегуды выражал отчаяние. Визит врача был для него тягостен. Все время, пока врач был рядом, он ощущал, что отдан во власть машины, про которую нельзя знать, как она с ним поступит, но именно она с этой своей немой безапелляционностью установит границу его безопасности. А уход врача выглядел дурным знаком: ко вставным зубам и амулетам, с помощью которых они с Абдаллой пробовали перехитрить смерть, добавилась еще надобность во враче, который купил премудрость в Англии, и между ним и смертью существует знак равенства. Солнечный свет уже убрался с крыши, со всех углов наползали сумерки, а мрак его страшил. По его просьбе ему помогли приподняться в подушках, и все это время глаза его были устремлены на свет ламп и фонарей.

— Брат, подойди сюда, — позвал он. Азури присел на табурет, на котором только что сидел врач. — Все! — сказал Йегуда и постарался быть храбрым. — Я кончаюсь. Мастерская теперь на тебе, Азури, и ты позаботишься о жене и сыне… — Страх одолел его, и он оттолкнул в сторону жену и сына. — Мне так страшно, брат…

В ту ночь близость смерти разожгла в жилах Рафаэля огонь. Виктория была сдержанна, но его жар ее заразил, и она пустила его скакать сколько хватит сил и как заблагорассудится, только все старалась удержаться от ликующих воплей. Когда он успокоился, она провела рукой по его лицу, чтобы стереть пот, как делала это Клемантине, когда кормила ее грудью. Лицо было, как всегда, сухое и приятное для прикосновений. Даже потом, в зной в Израиле и в духоте палатки в лагере для переселенцев, лицо его почти не потело. Лишь в самые последние минуты вспотел, и она была с ним, и ее мозолистая ладонь была рядом, чтобы скорбно стереть этот пот страха.

В ту ночь во Дворе он не смог заснуть. Утолив свою страсть, положил руки под голову и лежал, глядя на свет луны, лившийся в их застекленную комнату.

— Йегуда мне дороже отца, — сказал он и закашлялся.

Виктория рассмеялась:

— Ты сын Йегуды, и говорят, что Мирьям дочка моего отца. Интересно, чья дочка я.