Виктория - [64]

— Ты дочь своего отца, страстно любишь, страстно ненавидишь.

— Я ненавижу? — поразилась она.

— Погоди-погоди. До этого еще не дошло. Ты не такая всепрощающая, как Мирьям.

— А тебе бы лучше, чтобы была как Мирьям?

— Мирьям, она Мирьям, и хорошо, и прекрасно, что Виктория, она Виктория.

Ее соски вздернулись как бы против ее желания. Она сжала бедра, пытаясь остановить эту бессовестную дрожь. «Говори, говори с ним», — твердила она себе, чтобы себя отвлечь.

— Твой брат Ашер приходил, когда ты вышел с врачом купить лекарство. Он увидел, что здесь творится, и как-то весь смешался. Я его покормила.

— Чего хотел?

— Немного помощи. Приискал себе невесту. Девушку-бесприданницу. Думаю, влюбился в нее. Все время повторял, что она как роза.

Он снова закашлялся.

— Ему нужно прийти в лавку.

— Я не против, что ты помогаешь своей семье. Когда мой отец к тебе обратился, ты не поскупился.

Рафаэль наклонился над ее лицом и поцеловал ее глаза, и она взлетела к облакам. И снова та самая дрожь. Он закурил сигарету, и закашлялся, и отхаркался горлом.

Он и в юности так вот покашливал, прочищал горло тонким, прозрачным звуком, будто заканчивал петь что-то жалобное. Бывало, ночью во мраке переулка покашливает, пока мать или кто-то из сестер не проснется и не откроет ему дверь. Мирьям подстерегала это его покашливание и иногда его опережала. Виктория вся напрягалась, стараясь услышать, но ни разу не осмелилась подняться ради него с постели. Со дня своей свадьбы она и только она ждала этого покашливания. Иногда, особенно в сумерки, когда Двор окутывался печальным светом уходящего дня, Виктория замечала тень немого томления в глазах Мирьям.

Голос Рафаэля был полон воспоминаний.

— Никогда я не хотел быть богатым ради себя самого. Жалко растрачивать жизнь во имя денег. Но у меня всегда была мечта. Я видел хворостинки в маминых волосах… Ты ведь знаешь, что мы воровали у вас хворост для очага? Из-за голода мои братья и сестры делали вещи, в которых мне стыдно тебе признаться.

— Так, значит, это она, а не Азиза вытаскивала из стен мамино золото?

— Это еще что! Зимой мы ходили синие от холода. И мама, бывало, ворует для нас одежду с ваших веревок. Перекрашивает ее по-тихому и плачет. И я поклялся, что придет день и я куплю ей на голову королевский венчик.

— И правда, это очень красиво, то, что ты ей купил.

Кашель прокатился по его телу, как водяной вал. Викторию это поразило. И он и ее отец, оба они прекрасно владели своим телом. Другие мужчины не стеснялись плакать. Порой стонами выжимали из других сочувствие. Но ее отец и Рафаэль привыкли скрывать раны и боль. Может, из-за этого ей показалось, что кашель как бы предает его тело.

— Ты простыл, — сказала она ему, — из-за того, что побежал в пятницу к Мирьям, из лохани прямиком в дождь.

Он закурил еще одну сигарету.

— Это дело не сегодняшнее.

— У тебя температура.

Он рассмеялся:

— Все потому, что твоя задница сводит меня с ума. Видит Бог, это то, в чем нуждаются руки мужчины.

— Имя-то Божье всуе не трепли! — запротестовала она, но жалящая дрожь не подчинялась ее воле. Она уже вся была в предвкушении его пальцев. Видела при свете луны, что глаза его блестят, и дрожала, пока он отдыхал, а она лежала на спине, вытянувшись на матраце, и его ждала. Потом закрыла глаза, чувствуя, что обязана объяснить и попросить прощения за бушующую в ней бурю. Рафаэль на этот раз не взмыл до нужных ей высот. Была в его теле какая-то заминка. И потом он сказал твердо:

— Наверно, стоит спуститься, проверить, как там дядя Йегуда.

Буря сама собой улеглась. Она простила его за то, что он ее избегает.

— Тетя Азиза за ним ухаживает, и мне кажется, ты должен поспать.

Следующий приступ кашля охватил его внезапно, и он так съежился, что колени прижались к груди и кровать заскрипела.

— Ты заболел.

— Вот еще!

Он налил себе воды из стоящего рядом кувшина и попил. Глаза были открыты и смотрели куда-то вдаль, а он ущипнул ее за ляжку. Голос у него был усталый. Виктория не заснула, пока не успокоились его пальцы и глаза не закрылись.

То, что назавтра Йегуда пришел в себя, сильно подняло во Дворе авторитет современной медицины. С помощью нескольких прозрачных капель и пары таблеток Йегуда присел на своей лежанке, ноги заерзали по полу, пока не попали в шлепанцы, и он сумел подняться на ноги сам, еще прежде, чем его подхватила Азиза. И оба они улыбались гордо, когда он без особой одышки приковылял в аксадру. Железный кулак, что сдавливал грудь, исчез, и вместо него проклюнулась надежда.

— Я заново родился. Я жив! — воскликнул он.

Азиза плюнула на четыре стороны света и поспешила посыпать соли против дурного глаза. Йегуда послал Азури на работу, подшучивая, что, если тот не поторопится, он сам откроет мастерскую. Поближе к обеду он изъявил желание посетить скорбящую семью Нуну. Оставшиеся в доме женщины отговорить его не смогли. Азиза с Викторией проводили его туда, чтобы за ним следить. А заодно любопытства ради посмотреть, что у соседей творится. Мирьям осталась с двумя крошками и страдала.

Вошедших поразило присутствие Маатука, который, как положено, возлежал в центре на матраце, — прямо-таки истинный хозяин дома, будто его в жизни отсюда не изгоняли. Его лавка, которая сейчас выглядела жалкой и смехотворной, была закрыта в знак траура, а жена его и дети уже перебрались в большой дом. Нуна после первого потрясения приняла это вполне лояльно, и по ней было видно, что она даже рада тому, что другой мужчина взял на себя бразды правления. Виктория внимательно посмотрела на красавицу, сидящую без всякого макияжа. Она была уже тридцатилетней, старше нее почти на десять лет, но стареть отказывалась. Курдка-служанка наклонилась к ней и произнесла так сладко, будто та пятилетняя девочка: