Викторианки - [9]

У Джейн тоже не все в порядке. Временами одолевает депрессия: «Устала от себя и от своих дурно очиненных перьев». Не потому, конечно, что перья плохо очинены, а потому, что пишет она этими перьями в стол – публиковать ею написанное издатели не торопятся. Устают и глаза – «от пыли и ламп». Хотя конъюнктивит (тогда такого слова, как и слова «депрессия», не знали), который развился у нее двумя годами позже, со смертью жениха любимой сестры не сравнишь, – «от слабости в одном из глаз» Джейн долгое время не может ни читать, ни писать и, естественно, очень страдает – не столько от боли, сколько от вынужденного безделья.

И шить не может тоже. А приходится: братья переженились, у них рождаются дети, и одинокая Джейн их обшивает – этому искусству, как мы знаем, она обучена с детских лет. Обучена матерью и искусству бережливости, чистоплотности, она ведет строгий счет деньгам, домашняя бухгалтерия всегда была и будет на ней.

Кассандра общительна, разъезжает по подругам, а Джейн – домоседка, вместе с матерью возится по дому и, если и выезжает, то к братьям – помочь по хозяйству и с детьми; для двадцатилетней девушки жизнь не очень-то веселая.

Впрочем, в Годмершаме, огромном поместье брата Эдварда в восьми милях от Кентербери, где она часто бывает, ей нравится. Возится с племянниками и племянницами, у Эдварда и Элизабет (урожденной Бриджес) десять детей; рожая одиннадцатого, Элизабет умрет. Всегда берет с собой рукопись и, запершись от младших детей, читает старшим свой роман вслух. «До нас, младших, – вспоминает ее племянница Марианна, – доносились за закрытой дверью взрывы смеха, и нам было обидно, что нас не пускают». Та же Марианна спустя несколько лет вспоминала, как проходил тетушкин творческий процесс: «Тихо сидит и что-то шьет или вяжет у камина в библиотеке, долгое время не произносит ни слова, а потом ни с того ни с сего расхохочется, вскочит, бросится к столу, где лежат бумага и перья, что-то запишет, после чего вернется к камину и опять сядет за шитье». Младших племянников тоже не забывает: занимается с ними письмом, чтением, племянниц учит шить (одна из них потом скажет, что иглой Джейн владела так же искусно, как пером). С самыми маленькими играет в бирюльки, с ними ласкова, но их не балует, бывает строга, может под горячую руку и подзатыльник дать. Больше всего любит самую старшую племянницу Фанни, говорит ей, что она «ей по сердцу», в одном из писем признается: «Ты – радость моей жизни… Ты из чистого золота… Когда выйдешь замуж, для меня это будет огромной потерей».

В Годмершаме огромная библиотека, вечерами Джейн из нее не выходит, перечитала всего Ричардсона. Флиртует с братом Элизабет Эдвардом, к Джейн он явно неравнодушен, однажды сделал ей предложение – но получил отказ; этих отказов у нее наберется немало. Есть в Годмершаме и минусы, Джейн любит покой («Больше всего на свете люблю покой и уют»), а дом у Эдварда Остена (теперь, после усыновления, он – Эдвард Найт) открытый, много шума, с утра до вечера гости, от этого много хлопот по хозяйству, не то что писать – читать и то времени нет. «Здесь все время происходят какие-то мелкие события, все время кто-то приезжает и уезжает», – жалуется она в письме сестре. Примерно то же самое напишет спустя несколько лет и из Саутгемптона, куда Остены летом 1806 года переселятся из Бата после смерти отца: «Когда получишь это письмо, наши гости уже или уедут, или соберутся уезжать, и я, наконец-то, останусь наедине с собой и смогу отвлечься от людей, рисовых пудингов и яблочных клецок…»

Бывает Джейн не только в Годмершаме, ездит, хотя не так часто, как Кассандра, по знакомым и многочисленным родственникам и в Саутгемптон, и в Глостершир, и в Лайм-Риджис, дешевый морской курорт, в котором Остены побывали всей семьей осенью 1803 года. В конце XVIII века Лайм называли английским Неаполем, сегодня здесь, как написали бы в туристических справочниках, «все дышит памятью» о Джейн Остен: имеются кафе «Джейн», публичный сад «Джейн Остен», магазин сувениров «Убеждение». Часто наведывается она и в Бат, куда весной 1801 года, через год после того, как Джорджу Остену исполнится семьдесят и он передаст приход старшему сыну, переедет вся семья. В Бате Остены прожили несколько лет, переезжая в поисках жилья подешевле с квартиры на квартиру – может, поэтому Джейн не взлюбила этот город и не раз повторяла высказывание знаменитого автора готических романов Хораса Уолпола, что от отъезда из Бата куда больше толку, чем от приезда в него. А возможно, не взлюбила еще и потому, что в Бат она попала неожиданно: отец (в Бате он в 1805 году семидесяти трех лет и умер) даже не поставил дочерей в известность, что семья навсегда уезжает из Стивентона. Первый же раз Джейн отправилась в Бат тремя годами раньше по приглашению богатого дядюшки Джеймса Ли Перрота; сердобольный дядюшка хотел, чтобы двадцатидвухлетняя племянница (по тем временам давно уже на выданье) заявила о себе на ярмарке невест, которыми курортный, лечебный и светский Бат был издавна славен.

Больше всего от дурного настроения помогает ей переписка. Остен-Ли предупреждает, что от писем великой писательницы многого ждать не приходится. Действительно, в тех 160 письмах, которые сохранились из тысяч, сожженных Кассандрой, почти нет рассуждений о жизни, о литературе, тем более о политике (которая напрочь отсутствует и в ее книгах). Пишет сестре, родственникам и знакомым в основном о пустяках, заполняющих жизнь, и к этому «мелкотемью», как и ко многому в жизни, относится с присущей ей самоиронией. «С чего начать? – пишет она Кассандре. – О каких моих важных безделицах („my important nothings“) рассказать тебе в первую очередь?.. Ты же знаешь, какое значение придаю я покупке бисквитного пирожного».