Александр Ливергант. Инкогнито проклятое, или Дело наше веселое
Разговор в трамвае (метро, троллейбусе, электричке):
— Что это вы читаете?
— Коэльо.
— Перевод хороший?
— ???
Или такая сцена: сидит в парке человек и держит в руках раскрытыми сразу две книги. Одна — французский роман в русском переводе. Другая — он же в оригинале.
Сличает, сравнивает, делает пометки…
И диалог, и сценка, согласитесь, мало правдоподобны. Да, в узком кругу можно услышать:
— Прочтите N. Перевод бесподобен.
— А кто переводил?
— X. Очень удачная работа.
Но в очень узком. Вообще же, читатель, в большинстве своем, не делит книги на русские и переводные. Написаны по-русски (даже если и не вполне по-русски) — значит, русские.
Да и мы, почтовые лошади просвещения, когда в детстве читали Майн Рида, или Жюля Верна, Стивенсона, или Дюма, смотрели разве, кто переводчик? Всем — и читателям, и зрителям — куда интереснее, что написано, а не как. Сравните тиражи “что” с тиражами “как” — и почувствуйте разницу.
Что из этого следует? Что читателю совершенно все равно, как мы переводим. Поэтому, между прочим, — и издателям тоже. Верно, не всем, но многим. Ему, издателю, важно, чтобы переводили, во-первых, дешево, во-вторых, быстро. Если раньше нам с вами платили за то, что мы смотрим в словарь, то теперь платят, чтобы не смотрели.
Не все равно товарищам по несчастью — при возможности коллеги не преминут заглянуть в оригинал, если он доступен, да и русский текст исследуют в увеличительное стекло. Не все равно студентам, которых мы учим этой странной, безымянной и недоходной профессии. То есть и им было бы все равно, не требуй мы от них найти “подходящий русский эквивалент”, да и про оригинал не забывать.
Справедливость восторжествовала. Мы стали наконец теми, кто мы есть. В лучшем случае — невидимками. В худшем — если кому-то все же пришло в голову вчитаться в наш текст или — не дай бог! — сравнить его с оригиналом — скоморохами. Престиж профессии утерян, говорят переводчики старой, советской еще, обласканной школы. Переводчики, которые привыкли работать медленно, и за славу, и за почет, и за приличные деньги. А я бы сказал так: престиж — по профессии. Если ты настоящий переводчик — тебя нет по определению; если плохой — лучше б тебя не было. В самом деле, если смиренно держишься текста оригинала, ни на шаг не отступаешь от переводимого автора — тебя едва ли можно будет прочесть. Если же с автором “на дружеской ноге”, переписываешь его, интерпретируешь — читать можно. Но кого? Не автора. Тебя. Когда перестаешь быть невидимкой, “творишь из-под автора”, как выразился Набоков по другому, впрочем, поводу, то перестаешь быть переводчиком. Тебя уже числят по другому, так сказать, департаменту. Заходер не переводит — пересказывает.
Эти невеселые рассуждения касаются переводимых текстов. А как быть с непереводимыми? Вы уверены, что финн, аргентинец или китаец, даже умница и книгочей, оценят по достоинству даже добросовестно переведенные на финский, испанский или китайский “Левшу” Лескова или “Соль” Бабеля?
Отнесемся же к переводу (прозы — не поэзии) трезво, как к ремеслу, а не как к творчеству. Будем держать в уме, что читатель о переводчике, как правило, даже не догадывается. Самые талантливые из нас создают не русскую литературу, а, как теперь выражаются, “русскую версию”. И, может быть, правы по большому счету пиратствующие издатели, которые нередко “забывают” поставить на обороте титула или упомянуть в содержании фамилию переводчика. Его нет. У нас все книги — и плохие и хорошие, и переводные и не переводные — русские. А у немцев — немецкие.
Да, читатель нас, переводчиков, “в упор” не видит. Мы то, как уже говорилось, — видим и не особенно друг друга жалуем.
Представители “великой советской школы художественного перевода” любят посетовать на закат профессии, пожаловаться, что нет достойной смены. “Богатыри — не вы”, сначала язык выучите, и тот, “с которого” и, первым делом, свой собственный, тот, “на который”, оба они у вас сильно хромают.
Юные почтовые лошади тоже в накладе не остаются — затеяли ныне увлекательнейшую игру, переперевод называется; даже у нас в журнале такая рубрика завелась. Имеются же у итальянцев с десяток переводов “Мастера и Маргариты”, а у немцев вдвое больше — “Анны Карениной”. Чем мы-то хуже? Да и классики — Маршак, Любимов, Райт-Ковалева (настаивают переводчики “новой волны”) — при ближайшем рассмотрении далеко не безупречны. Нашему потребителю зарубежной литературы — у молодых и не только у молодых на этот счет нет сомнений — нужны новые сэмы уэллеры, папаши горио, гланы и геки финны. Свободному человеку в свободной стране потребен не закомплексованный и инфантильный, а матерящийся через слово, точно он только что из исправительной колонии вышел, Холден Колфилд. Почему бы в самом деле, говорят нам, не переперевести до блеска и потери смысла отполированные автором “Мистера Твистера” сонеты Барда или его же трагедии, которые в классической русской версии (да вы сравните с оригиналом!) грешат либо, пусть и гениальной, но отсебятиной (Пастернак), либо буквализмом (Лозинский) — попробуй, уверяют многие режиссеры, прочти со сцены шекспировские монологи в его, Лозинского, интерпретации. Не пора ли попробовать найти между этими полюсами золотую середину? — задаются вопросом многие современные переводчики, и ищут, и находят эту “середину”, вот только золотую ли? Почему бы не “вывести на чистую воду” еще недавно непогрешимого Николая Любимова? Старик ведь, чего греха таить, нередко путался в хитросплетениях прустовской прозы, его сваны, форшвили и вердюрены то и дело сбиваются на просторечие, а ведь Сван — не Тартарен из Тараскона. Или — Корнея Ивановича: не всегда, ох не всегда, “догоняет” автор “Мойдодыра” и “Высокого искусства” скрытые библеизмы, что обыгрываются в рассказах О.Генри; увы, английский Уильям Сидни Портер куда смешнее русского.
