Via Dolorosa - [5]

— Я увижу свою звезду, я это предчувствую, — сонно бормочет Лиза. Завтра же увижу…

Пытаюсь заснуть, но образ Дарка не дает мне покоя. Мысленно я переношусь к комнату, наполненную затхлым воздухом, с большим дубовым столом, за которым сидит Дарк и, прихлебывая красное вино, разглагольствует: все, что изобрел человек, появилось в результате той ненависти, которую он испытывает ко всему миру. Отпивая глоток за глотком, он продолжает: самую жестокую ненависть порождают постоянно накапливаемые нами знания. Знаю, знаю — потребность в знаниях неистребима, я даже скажу тебе — почему. Потому что они даются нам в качестве компенсации за ту несправедливость, которую проявляет к нам Вселенная. За невиданную несправедливость — запомни это! Человек пытается познать тайну вещей, чтобы возвыситься над ними и тем самым отомстить им. Эта грязная, мелочная злоба толкает его на то, чтобы разгадывать тайны материи, компенсируя этим, насколько возможно, свой комплекс неполноценности и сознание своей ничтожности. И что получается в результате? Что вся наука — это сложный условный рефлекс, реагирующий на единственный раздражитель, имя которому страх перед Вселенной! Она никогда не проявляла к нам великодушия, никогда не ценила разум, ибо разум ни за что на свете не желал признавать свое ничтожество и на свою потребу создал науку, чтобы изучать космос, расщеплять атом, изобретать думающие машины. Разве ты с этим не согласен?

Вот что такое разум — дрожащее от страха ничтожество, у которого есть один-единственный спасительный шанс: по крупицам собирать знания. А если он не станет заниматься этим, ему придется признать собственное ничтожество, и тогда он уже возненавидит себя самого.

Никогда раньше я не думал об этом, такие вещи меня не интересовали. Зачем все это скромному инженеру, занимающемуся медицинской аппаратурой и ремонтом энцефалографов в клинике (где я и встретил Лизу), высокое знание меня не привлекает, оно стоит выше меня, и тем не менее я понимаю, что Дарк прав.

Что есть наше познание, как ни костыли? А кому нужны костыли? Ясно кому…

Мои мысли прерывает женский смех — приглушенный, нервный, раздражающий. Какая-то женщина смеется в зале. Значит, Дарк обманул нас. Я сбрасываю с себя одеяло и, ощущая, как мое тело обдает холодом, осторожно приоткрываю дверь. Ноги словно прилипают к ледяному полу, меня бьет дрожь, но все же я делаю несколько шагов и выхожу на лестницу, чтобы заглянуть в зал. И, разумеется, сразу же вижу женщину. Она сидит с хозяином за круглым столом, оба пьют что-то из высоких бокалов — точеные силуэты четко выделяются в белесом свете на фоне тягостного мрака, царящего в помещении. Как следует рассмотреть ее я не могу, и все же мне кажется, что женщина красива какой-то особой, зловещей красотой.

— Ты все же решила ехать? — спрашивает ее Дарк.

— Нужно ехать, ведь нас ждут.

— Дорога тяжелая, — говорит Дарк. — Шел снег, наверняка на шоссе гололедица. Спуск крутой.

— Ты же знаешь — я вожу машину очень осторожно.

— Оставь по крайней мере ребенка.

— Бабушка так хотела видеть внука. Они не виделись целый год.

— Я прошу тебя, — с отчаянием в голосе бормочет Дарк.

— Через несколько дней мы вернемся, — успокаивает его женщина. — Не волнуйся, ведь никаких причин для беспокойства нет.

Дарк встает, отходит к окну и долго вглядывается в ночную тьму.

— Если бы и вправду через несколько дней, — говорит он то ли про себя, то ли обращаясь к луне или облакам, то ли заводя разговор с черной пустотой за окном.

— В том-то и дело, что не через несколько дней…

Ничего особенного, обыкновенный разговор между супругами, но я чувствую, как мне начинает сжимать горло исполинская лапа какого-то неведомого зверя.

Часто в наших словах кроется такой огромный груз, что они распластываются под его тяжестью, становятся жалким отпечатком, не потоком сообщений, а оголенным страданием. Вы не замечали? Вдруг начинает не хватать слов, ты прекращаешь их поиск, говоришь самые простые, самые необходимые, остальные слова оказываются слишком немощными, чтобы выразить тот ужас, ради которого они и произносятся. Вот так же беседовали и они используя самые обыденные слова, как перед казнью.

— Ты знаешь, как я люблю тебя, — произносит женщина, и я отчетливо понимаю, что, если она сейчас прикоснется к нему, он обуглится, как головешка.

Я знаю, что он не найдет слов для ответа. Все слова давно сказаны. У него их нет, кек нет воздуха в груди, чтобы выдохнуть их, и нет ушей способных их услышать. На этом все кончается, ушедшая из колодца вода обнажает дно. Душа твоя мертва, Дарк.

Мое полуночное подслушивание становится беспредметным, и я возвращаюсь в спальню. Лиза сидит на кровати, поджав колени к подбородку.

— Мы обещали ни о чем не расспрашивать, помнишь? Не расспрашивать ни о чем, что бы ни случилось.

Еще несколько часов бессонницы — и наступает рассвет, безрадостный в своей серости, липкий, как студень.

— Ты что, так и не заснул? — вопрошает Лиза, еще не открыв глаза. Ведь не спал же, на что хочешь поспорю. Я тоже в детстве страдала бессонницей. Потом меня стали пичкать лекарствами, и мне стали сниться сказки. Вот так на сказках я и воспитывалась, Эмиль, поэтому, наверное, меня и считают больной.