Via Dolorosa - [4]

Он снова прикладывается к бокалу.

— В природе всё имеет свой конец. Бесконечно только страдание, поскольку оно не материально. Разве я не прав?

Последний вопрос обращен ко мне.

— Не знаю. Я не космолог и не кюре.

Клянусь, что именно тогда, когда я еще не успел произнести последнее слово своего дурацкого ответа, где-то хлопает дверь. Лиза застывает в напряженной позе, опираясь ладонями на стол и наклоняясь вперед.

— Здесь есть еще кто-нибудь?

— Это ветер, — торопится объяснить Дарк. — Ветер, ветер, я знаю, что говорю!

— Но при этом тебе прекрасно известно, что ветер может захлопнуть дверь только один раз, — говорю ему я.

На губах Дарка мелькает ироническая улыбка, разящая, как короткая автоматная очередь.

— Не всегда. Миром правят случайности, поэтому всегда есть шанс, что даже самое невероятное событие может повториться. Если бы мы смогли прождать здесь миллион лет, то не исключено, что мы стали бы свидетелями, как ветер открыл бы и снова захлопнул дверь.

— Завтра мы уезжаем, — напоминаю я. — К тому же у меня нет никакого желания торчать здесь миллион лет только для того, чтобы снова услышать этот звук.

— Вот как? — искренне удивляется он. — Наверно, это потому, что вы можете в любой момент уехать отсюда.

Наступает молчание, во время которого я пытаюсь разобраться в хаотическом наслоении из впечатлений, неясных предчувствий и страха, однако убеждаюсь, что из этого ничего не выйдет, ибо весь я нахожусь во власти первой сигнальной системы — этого сложного переплетения рефлексов, прячущихся в подвале моего мозга среди обветшавших реалий эволюции, там, где я еще не стал человеком, где я остаюсь просто-напросто пронырливым пресмыкающимся, или хищной совой, или боязливым насекомым, где я плутаю, стараясь на ощупь, по форме и структуре, по влажности, по теплу определить назначение вещей, но при этом постоянно наталкиваясь на что-то совершенно не знакомое, спотыкаясь, цепляясь за что-то, в кровь обдирая и без того израненную душу и бестолково размахивая руками, чтобы вырваться из паутины толщиной с веревку, но ничего, абсолютно ничего не узнавая… Кроме раздражающего шелеста дождевой воды, стекающей по стеклам и водосточным трубам, вспышек сумасбродства у Лизы, пугающей, призрачности Дарка да еще двери, которую, может быть, ветер еще раз захлопнет через миллион лет…

— Весь мир, — снова доносится откуда-то голос Дарка, — состоит из замкнувшегося в себе пространства и времени. И Вселенная, и электрон: Человек тоже… Человек — это замкнувшееся в себе страдание.

— Зачем ты нам все это рассказываешь? — спрашиваю я его. — Ведь все, что нам нужно, — это лишь теплая вода и постель.

— Ты не можешь требовать от других только теплой воды и постели. Другие тоже…

В это время где-то внизу снова хлопает дверь.

— Мне кажется, миллион лет пролетел слишком быстро, — говорю я, невольно протягивая руку к большому кухонному ножу.

— Разве человек знает, что такое миллион лет? — растягивая слова, отвечает Дарк. — Разве ты способен понять, сколько лет прошло? И не хватайся за нож, это глупо. Нельзя проткнуть ножом свою утеху.

У камина светло и тепло. Лиза раздевается, как всегда перед сном она становится удручающе словоохотливой.

— Странный дом, странный человек, — пускается в рассуждения она. Похож на Дарка, но это не Дарк. По-моему, он просто сумасшедший. Ну конечно же — он спятил от своего великого ума. Почему все интеллигентные люди рано или поздно чокаются, а, Эмиль? И почему они все так много пьют?

— Не знаю.

— Какое-то беспокойство грызет его. Как будто он все время чего-то ждет. Что вот-вот что-то начнется. Или, может, кончится. Короче, что-то произойдет. Это он хорошо сказал — жизнь это просто ожидание смерти. Ведь если подумать, то так оно и есть. Всю жизнь мы только тем и занимаемся, что ждем смерти. Любим, набиваем желудки, ездим с места на место и постоянно ждем смерти. И она всегда кружит над нами, только сначала лишает нас тех, кого мы любим, без кого мы не можем. И только потом приходит за нами. Кто хлопал дверью, Эмиль?

— Не знаю.

— Не знаешь, не знаешь… В детстве я думала, что упавшие звезды теряются в траве. И однажды, взяв корзинку, пошла собирать их. Но, представь себе Эмиль, там не было ни одной звездочки! Все, что я нашла, это порванный ботинок. С тех пор меня мучает вопрос — куда же деваются утром звезды? Ты, случайно, не знаешь?

— Остаются на месте, только их не видно.

— Как-бы не так! Звезды — это ведь души умерших, по утрам они прячутся в покойников. И у тебя когда-нибудь будет своя звезда, и у меня. Жалко только, что я не увижу ее. Или увижу?

— Не увидишь.

— Ты всегда готов разочаровать…

Не пожелав мне спокойной ночи, она поворачивается ко мне спиной, свертывается калачиком и плотно прижимается к моему телу, как бы ища защиты. Лиза молчит, и мне кажется, что она уснула.

— Почему ты забрал меня из психушки? — неожиданно спрашивает она.

На этот вопрос я никогда не отвечаю.

Кто-то стер с неба облака, в окно заглянула круглолицая и рябая, побледневшая от холода луна. Кто-то разорвал занавеску, куски которой несутся наперегонки, сплетаются в огромные черные клубки, пытаясь стать единым целым, вернуться к старому состоянию, но им никак не удается справиться с вечными силами распада…