Via Dolorosa - [2]

С правой стороны дороги — узкое осветление. Я не увидел, а скорее ощутил его отточенной интуицией скитальца, угадывающего изменение обстановки каким-то сверхъестественным седьмым чувством. Делаю резкий поворот, слышу возмущенный визг тормозов и ее предупреждающий возглас: «Эй!» Узкий, крутой, с непонятным покрытием путь, по левую сторону которого — обрыв или пропасть, а может, просто плотная пелена мрака, скрывающая таинственную и тревожную неизвестность. И указатель с крупными, старательно выведенными буквами.

— Via Dolorosa, — чуть ли не по слогам читает Лиза.

— Эх, я так и знала. — После молчания. — Дорога страдания, — опять делает паузу. — Дорога Христа на Голгофу.[1]

Конечно, все это чепуха. Эта дорога страдания упрется — вовсе не в крест, а в придорожный ресторанчик. Тем не менее поведение Лизы беспокоит меня — она вдруг начинает боязливо озираться, чутко прислушиваться к чему-то, напрягая свой слух, как животное, почувствовавшее непонятно откуда грозящую опасность. Я и раньше замечал за ней поразительную способность предугадывать события — в такие минуты зрачки ее расширялись, руки сжимались в кулаки, спина выгибалась как у кошки, готовящейся к прыжку; вообще вся она становилась похожей на напуганного маленького зверька, охваченного атавистическим ужасом перед неизвестным.

— Via Dolorosa, — повторяет она только что произнесенные слова. — Тогда начнут говорить горам: падите на нас! И холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?

Мы ныряем в какой-то снежный омут — столь же восхитительный, сколь и опасный, но я не наделен даром предчувствия, поэтому я не знаю, что ждет нас в конце этой таинственной дороги — терновый венец или горячая ванна. Слабый свет фар с трудом пробивается сквозь снежную пелену, появляется еще один указатель с той же надписью, потом машина выкатывает на ровную дорогу, подозрительно ровную, вокруг царит сомнительное спокойствие, какое-то равнодушие, как ненароком сделанное приглашение, а прямо напротив загадочный прямоугольник темноты, на который я едва не наезжаю. Но тормоза делают свое дело, лучи фар упираются в табличку, и я несколько раз подряд выжидаю, пока дворники смахнут снег со стекла, ибо мне кажется, что это какая-то ошибка, что все дело в оптическом обмане или в моем больном воображении, так как нельзя же и впрямь допустить, что придорожная гостиница может называться «МЕХАНИЧЕСКАЯ ГОЛГОФА».

— И когда повели его, то, захвативши некоего Симона Киренеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом.

— Перестань! — кричу я, стараясь перекрыть рокот мотора, который всегда усиливается, когда я начинаю трусить. — Ты же знаешь — я терпеть не могу подобных шуток!

— А я и не шучу, — снова молчание. — Я говорю серьезно.

— Подожди в машине. Схожу проверю, есть ли здесь кто живой.

— Нет! — протестует Лиза, сразу же превращаясь в звереныша. — Я пойду с тобой!

— Там же снег и холод!

— Все равно, я пойду с тобой…

Бегом мы преодолеваем расстояние шагов в пятнадцать, за эти мгновения в моем мозгу, затуманенном неясными опасениями, успевает мелькнуть один-единственный вопрос: что скрывается за стенами этого погребально-черного куба с закрытыми деревянными ставнями окнами? На большее моя башка оказалась неспособной, и вместо ответа в нее проникла порядком нелепая мысль: «Вот тут-то нам и настанет конец!» Это всё, что я успел подумать, подбегая к дверям. Лиза не отставала от меня ни на шаг, и почему-то мне казалось, что глаза ее светятся в ночи, а ногти медленно превращаются в когти, кривые и острые, как миниатюрные ятаганы, вытащенные из ножен в бархатном окладе.

— Если ты боишься, давай вернемся! — предлагаю я, пытаясь воспользоваться последней возможностью для отступления, но она молчит, и только ноздри ее подрагивают, словно она унюхала опасность, которая влечет ее как магнит.

Я принимаюсь яростно колотить в дверь — минуту, вторую… надо же убедиться: что здесь никого нет, да и быть не может в таком месте и в такое время, но тут на продолговатом стекле двери возникает неровный отблеск свечи или фонарика; кто-то спускается по лестнице, кто-то обутый в тапочки; кто-то бормочет ругательства или кашляет; как бы там ни было, но виден свет, слышен звук, и свет этот все ближе, а звук все явственнее, потом свет заливает все стекло, а звук превращается в мощный, басовитый, почти неземной голос:

— Идите своей дорогой! Гостиница не работает.

Повернувшись, я с надеждой кинул взгляд на работающие дворники, которые отчаянно призывали нас возвратиться в машину, одновременно сгоняя с лобового стекла воду (снежинки успели превратиться в капли), но в это время Лиза неожиданно для меня сказала:

— Нас же всего двое. А город далеко.

— Я же сказал вам — идите своей дорогой! — раздался в ответ гневный бас.

— Не прогоняй нас, — продолжала просить Лиза. — Я ведь женщина. Мне холодно, я боюсь ехать дальше.

— До рождества гостиница закрыта, — откликнулся за дверью бас, в котором вдруг зазвучали сочувственные нотки. — В это время мы не работаем.

— Но мы просим лишь о крыше над головой да койке.