Ветры низких широт - [67]

Он доложил свои соображения командиру, сказав, что принимать к борту сегодня всевозможные баржи и плашкоуты обидно — краска едва-едва схватилась, а Ковалев, которому самому было жалко краску, обронив несколько обидных слов в адрес интендантов — «вечно они чего-то там путают», — дал «добро» и подвезти недостающее, и поменять кое-что на кое-чего завтра.

— Значит, с покраской к ужину пошабашим? — спросил он, правда не столько спрашивая, сколько утверждая, что с покраской надлежит завершить именно к ужину.

— Основные работы завершим. А люки и горловины промаркируем завтра, и завтра же боцманята наведут последний лоск...

— Добро... — Ковалев уже хотел отпустить старпома, но на минуту задержал его. — Думаю, что всех людей держать на покраске уже нет смысла. Радистов, в особенности акустиков, следует освободить от авральных работ. Пусть приступают к тренировкам.

Бруснецов, соглашаясь, покивал головой и уже собрался уходить, но Ковалев опять попридержал его.

— За акустиками пригляди сам. Это дело ты знаешь лучше любого из нас, так что я тебя не по службе прошу.

— А разве мы делим свою корабельную жизнь на службу и не на службу? — попытался пошутить Бруснецов, но Ковалев строго оборвал его:

— Вот когда сядешь на мое место, тогда и станешь делать замечания. — И, понизив голос, он добавил: — Так я тебя прошу. Меня акустики, честно говоря, беспокоят.

— Есть, — поспешно сказал старпом, чтобы больше не нарываться на колкости, и сам же мысленно обругал себя за эту поспешность — старший помощник не должен унижать свое достоинство поспешностью — и степенно вышел.

Ковалев не сказал старпому, что на сегодня его опять вызвали к командующему, на этот раз его оповестили еще утром, и в этом жесте Ковалев усматривал не только начальствующую волю, но и особую милость, на которую командующий в силу своей занятости не всегда мог расщедриться.

Он позвонил Сокольникову и попросил зайти, и когда тот появился, как обычно улыбаясь — есть лица угрюмые, а есть улыбающиеся; так вот лицо у Сокольникова было улыбающееся, — попросил его присесть. С замполитом у него отношения сложились несколько иные, чем со старпомом, и если на старпома он имел привычку покрикивать, то Сокольникову он разрешал садиться даже без разрешения, и сейчас Сокольников понял, что уж раз командир сам предложил это сделать, то разговор предстоял доверительный.

— Все воюешь? — спросил он, намекая на тяжбу с «культурниками».

— Представь себе, набрался храбрости и пошел к члену Военного совета, не ударит же, думаю, а если и рявкнет, то устою. И представь себе, почти все выпросил. И те же люди, которые мне во всем отказывали, стали подписывать мои заявки почти не глядя. Раньше бы сказали: святы дела твои, господи. А я тебя спрошу проще: ты что-нибудь понимаешь в этих самых метаморфозах?

— Чтобы объяснить эти метаморфозы, надобно было родиться великим трагиком, а я всего лишь, как тебе известно, обыкновенный командир обыкновенного БПК. Но почему тебе сразу было не пойти к чевээсу?

— Если бы я сразу рванул наверх, меня могли бы и с лестницы спустить, — сказал, смеясь, Сокольников. — А я решил подниматься по ступенечкам: поднимусь, огляжусь и еще поднимусь.

Ковалев подхватился с места и заходил по салону.

— Черт знает что! Никто не знает, куда мы идем. Никто не представляет, на сколько мы уходим. А жмутся, как последние скупердяи.

— По-моему, они на самом деле ничего не знают.

— Ты так полагаешь? — озадаченно спросил Ковалев.

— Нет, чевээс конечно же в курсе, а все прочие только туману на себя напускают.

— Раньше чиновничество было только на гражданке, теперь оно, кажется, и к нам пожаловало.

— А у нас его всегда было навалом.

Ковалев вернулся за стол, искоса поглядел на Сокольникова.

— Конечно, — сказал он, поморщась, — это не мое дело, но комбриг словно бы мимоходом — сам знаешь, как он умеет это делать, — спросил, а почему, дескать, твой Сокольников не женится?

— На ком? — беспечно спросил Сокольников. — На отставной козе тети Глаши?

— При чем тут коза, когда столько незамужних женщин.

— Женщин незамужних много, но все они не мои.

— Будто бы? — не поверил Ковалев.

— Да уж верно... — Сокольников усмехнулся, пытаясь скрыть горечь. — В воскресенье — я уже тебе говорил — заглянул к Вожаковым. Поговорили по душам, и знаешь, какие горькие слова сказала мне Наташа? Игорь был командиром, понимаешь, — это ее слова, — командиром, а отцом стать позабыл, хотя и любил дочку. Ты сам давно ли был дома?

— Тоже в воскресенье. Забежал после командующего.

— Мог бы и еще сходить. Не на сутки ведь уходим.

— Правильно, мог бы... Сам всех на корабле посадил, а себе режим наибольшего благоприятствия?

— И скажут тогда эти горькие слова кому-нибудь другому: «А отцом он стать позабыл».

— Сам жениться не хочешь, так не поучай других. Я, конечно, понимаю, что наши жены — женщины героические. Не будь они такими, и мы не становились бы командирами. Или... — он лукаво поглядел на Сокольникова, — оставались бы холостяками.

— Ты за этим меня позвал? — спросил Сокольников.

— В том числе и за этим. А за напоминание о Вожакове — спасибо. Я на самом деле выберу минуту и вырвусь домой. — Он помолчал. — Вот только надо подумать, когда Бруснецова отпустить.