Ветры низких широт - [43]

— Оповестителям построиться на юте.

Ковалев сел за стол, сложил на столешнице руки, подумал: «Итак, с чего же прикажете начинать? — И повторил: — Итак... Танцевать будем от печки. Придется вызвать и старпома. Жаль, конечно. И все-таки...» Он позвонил вахтенному офицеру.

— Оповестители убыли?

— Получают пакеты.

— Вызывайте и старпома.

— Есть.

«Что делать, — подумал Ковалев. — Что делать. Шесть суток — это всего лишь шесть суток».

* * *

В городе уже привыкли, что свет в кабинете командующего не гас до поздней ночи в любой день, включая даже понедельники. Мерными тяжелыми шагами он прохаживался по кабинету, решая уже решенную им задачу: «Так «Гангут» или «Полтава»? Акустика с «Гангута», если он на самом деле плох, можно и списать. В бригаде или у соседей всегда найдется нужный офицер. Так что с акустиком все предельно ясно. Ковалев тоже оставляет приятное впечатление. Значит, что же — «Гангут»?» Если говорить откровенно, то судьба Суханова его меньше всего волновала, он и в Ковалеве нисколько не сомневался, давно уже приглядываясь к нему, его все еще мучило уже принятое им решение послать в океан одиночный корабль: не конкретный «Гангут» или конкретную «Полтаву», а одиночный корабль. Практика боевой службы в Мировом океане подсказывала ему, что принципиально новое это решение в общем-то было оправдано. А если рассматривать не в общем плане, а весьма конкретно? Он, как шахматист, хотел предугадать свою игру на несколько — возможно больше! — ходов вперед. Сразу после полуночи он прослушал по «Маяку» последние известия — переговоры в Женеве все еще продолжались, — сам позвонил в телетайпную, справившись о новостях, и погасил в кабинете свет. Завтра, вернее, уже сегодня все его решения будут изложены в приказе, который он подпишет на утреннем докладе, и тогда остановить что-либо будет уже поздно.

3

Суханов выдержал характер и ровно в семнадцать часов поднялся на крыльцо дома возле Аниного камня и сильно, правда внутренне собираясь и холодея, постучался в дверь. На пороге появилась Наташа Павловна, одетая по-домашнему, но с некоторой долей изящества, даже легкого кокетства, отступила в сторону и пропустила его вперед, смущенно и молча улыбаясь ему в спину. Суханов непроизвольно начал оглядываться, словно в незнакомом лесу. Он сразу заметил и фортепиано, на котором стояли свежие розы, видимо недавно срезанные, старинный буфет темного дерева и на нем — большой фотографический портрет капитана второго ранга. Офицера этого Суханов уже, кажется, видел, но только вот где и при каких обстоятельствах — этого он не мог вспомнить. Еще он высмотрел неплохую копию «Ночи» Айвазовского в багете под стеклом, сразу подошел к ней, словно бы в задумчивости покачал головой, дескать, вот оно, искусство-то, тут и дураку ясно, а сам тем временем косил настороженным глазом в сторону фотографического портрета, чувствуя себя все неспокойнее, словно бы попал не в ту дверь, в которую ему следовало бы войти. Наташа Павловна заметила это, и возле губ ее легла скорбная складочка. Она усадила Суханова за журнальный столик, и тог сразу полез за сигаретами, только глазами спросил: «Можно?», и Наташа Павловна тоже молча подвинула ему пепельницу.

Эта фотография совсем выбила Суханова из колеи, которую он проложил мысленно себе, идя по шоссе через раскоп к домику, и разговор у него не клеился. Наташа Павловна не спешила ему на помощь, так и сидели они, перебрасываясь однозначными фразами, вроде: «Сразу нашли?», «Да, конечно же», пока Суханов не набрался храбрости и не спросил:

— Это кто? — И указал глазами на портрет.

— Мой муж, — словно бы даже затуманившимся голосом сказала Наташа Павловна.

Суханов ожидал всего: брат, знакомый, ну еще кто-то, пусть даже очень близкий, но только не муж. Он даже немного с лица спал и ошалело поглядел на Наташу Павловну, чувствуя, что проваливается, ступив на зыбкое место.

— Та-ак, — сказал он, сразу поглупев, и словно бы незаметно вобрал голову в плечи, боясь встретиться с Наташей Павловной глазами. — С твоего позволения, — сказал он, прикуривая, и даже не заметил, что перешел на «ты».

— Да-да, — сказала Наташа Павловна, подвигая еще ближе пепельницу, в которой лежала притушенная сигарета. — У нас все окна открыты.

Суханов, кажется, немного остепенился и попытался улыбнуться, хотя улыбка получилась жалконькая. Он сделал вид, что собирается говорить значительно, и даже пошевелил бровями.

— Сразу трудно подобрать слова...

— А ты не подбирай их, — посоветовала Наташа Павловна, внутренне усмехаясь и тоже переходя на «ты».

Суханов докурил сигарету, с силой ткнул ее в пепельницу, пачкая пальцы пеплом.

— Я не просто сегодня пришел к тебе... И мне не просто было прийти, хотя и знал, что приду. Это как зов. Я тогда не зря говорил стихами. «Ты меня незримая...» И вот теперь это... Ты была права — надо уметь спрашивать. Но, может, это и хорошо, что я не спросил. Иначе я никогда не решился бы прийти, хотя мне все время казалось, что все это... так и кончится.

— Что — это? — подчеркнуто ровным голосом спросила Наташа Павловна.

— Как что? — не понял Суханов. — Ну, допустим, наши отношения.