Ветры низких широт - [31]

«Фуги я теперь непременно запишу. И «Лунную сонату» тоже, и «Времена года»... Даже по этому случаю магнитофон куплю, — подумал он, выходя в дремотное пекло, которое к тому же пахло здесь раскаленным асфальтом. — Прекрасно, Суханов. Только почему ты, Суханов, постоянно прибегаешь ко лжи? Нехорошо это, Суханов, некрасиво».

Наташи Павловны в тот день в школе не было, но Суханов узнал расписание ее уроков и даже нашел окно класса, в котором она вела занятия. На корабль он успел к концу адмиральского часа и с важным видом сказал Блинову:

— А знаете ли, Гиппократ, из меня мог бы получиться неплохой детектив.

— А может, все-таки попроще — сыщик? — Блинов подумал, пожевал губами и грустно сказал: — Блажен, кто смолоду был молод...

Кажется, взгрустнулось сегодня корабельному медику, был он тих до неприличия, покладист и даже не позвал Суханова на берег. Собственно, Суханову там пока что делать было нечего: в раскоп идти он не решался, невольно нарушив свое же слово, а занятия в школе у Наташи Павловны складывались таким образом, что ему лучше всего было туда заявиться в субботу. Суханов, естественно, не был виноват в том, что нарушил слово, и тем не менее чувствовал себя виноватым. Эта виноватость без вины тяготила его, и он даже пытался сочинить, что скажет в свое оправдание, но, кроме того, что они были в море — он об этом сказал уже в прошлый раз, — а потом его упекли на вахту, придумать ничего не мог.

Это было в четверг, а в пятницу старпом едва опять не спутал Суханову карты, объявив на подъеме флага, что смотр кораблю флагман решил провести в эту субботу, чтобы сам праздник не омрачать.

Смотр на корабле — дело если и не совсем обычное, то по крайней мере довольно частое. Он является той профилактической мерой, говоря языком корабельного документа, которая должна предотвратить нежелательные явления, допустим, коррозию металла в швартовом устройстве, неисправность катеров и шлюпок, именуемых в последнее время плавсредствами, неряшливое содержание моряками своего имущества.

Выиграв один день — что значит дружить с главным боцманом! — Ветошкин в пятницу просто-напросто отставил своего обожаемого лейтенанта в сторону, успел и линолеум новый настлать в кубрике, и притоптать его, чтобы особенно не резал глаза, и подкрасить, где надо. Моряки всё перестирали и перечинили, оставалось завтра — в субботу — провести только большую приборку.

Стараниями Ветошкина — Суханов это хорошо понимал — акустики на смотре блеснули, и командир бригады спросил Суханова:

— Давно ли ходите в офицерах, лейтенант?

— Третий месяц, товарищ капитан первого ранга.

— Три месяца, а уже добились такого порядка? Похвально.

— У него мичман — золото, — заметил Бруснецов.

— У нас, старпом, нет плохих мичманов. У нас есть плохие командиры групп, старпом, и команд.

— Так точно, — сказал Бруснецов, хотя и остался при своем мнении. Давно уже было замечено, что перечить начальству все равно что плевать против ветра.

* * *

Ужин был ранний, и после него команда уволилась на берег. На этот раз катер ждать не пришлось, и Суханов отправился на Минную стенку. Вместе с ним шли и моряки его группы: старшина первой статьи Ловцов, старший матрос Рогов, кто-то еще, кажется матрос Силаков — Суханов в толпе не всех разглядел. Рядом с ним в катере пристроился Ловцов.

— На танцы или просто погулять? — спросил Суханов только для того, чтобы что-то спросить.

— Ни то, ни другое, — ответил Ловцов. — У меня мать нехорошая стала — все время болеет. Хочу поговорить с ней.

— У вас что же — свой телефон? — удивился Суханов, вспомнив, что Ловцов призывался из села с красивым таким названием — Коростынь.

Ловцов негромко посмеялся:

— Какой у нас телефон! Заказал... Я же из деревни. Почта есть — и ладно.

Проявив некую светскость, Суханов не счел нужным дальше расспрашивать Ловцова, а Ловцов, видимо, больше ничего и не сказал бы: разговоры разговорами, мать матерью, а была у него еще одна заноза, от которой он никак не мог освободиться. Месяца два назад окольными путями — не от матери — узнал он, что девчонка, с которой проучился в школе десять лет и которая писала ему, что будет ждать, неожиданно устроилась работать в районный центр Шимск и скоро вышла там замуж за узбека, приехавшего туда то ли «поднимать целину Нечерноземья», как писали тогда газеты, то ли зашибить деньжонок. Этим «целинникам» тогда платили раза в три-четыре больше, чем коренным жителям, которые ничего не поднимали, а жили себе и жили на дедовской земле.

От Минной стенки в город вела крутая неширокая лестница, и идти пришлось плечо в плечо, а наверху под широким платаном, знавшим, наверное, еще Нахимова, дорожки их разошлись: Ловцов с Роговым и Силаковым отправились на почту, а Суханов переулками выбрался на Большую Морскую и шел, радуясь, что все у него наконец-то начало складываться: и на смотре, пусть стараниями Ветошкина, проскочили удачно, и с моряками, кажется, начал устанавливаться контакт.

В школу его не пустили, сказав, что там идут занятия и посторонним незачем попусту по коридорам шататься, директрисы-де нет, а завуч сама проводит занятия с хоровиками. Суханов погрустил возле подъезда, потом зашел с торца, куда выходило окно класса, в котором занималась Наташа, конечно же Павловна, повертел головой, увидел здоровенную деревянную лестницу, забытую рабочими. «А, — подумал Суханов, — тряхнем стариной. Где наша не пропадала», поплевал на ладони, потер их смачно, подтащил лестницу и приставил к стене. Ее хватило до подоконника. Суханов выглянул на улицу — не видно ли поблизости флотского патруля — и с опаской полез наверх, пробуя руками прочность сооружения. Окно было открыто. Суханов подтянулся на руках и лег на подоконник. Наташа Павловна стояла к нему спиной и ничего не видела, зато девочка, сидевшая за пианино, открыла от удивления рот и сбилась с игры.