Ветры низких широт - [29]

«Врет как сивый мерин, — подумал Бруснецов с восхищением. Он не знал, как умеет врать сивый мерин, по, видимо, здорово, если уж старики сложили про него поговорку. — Однако находчив. Может, со временем и получится грамотный офицер», — и тоже сказал не то, о чем думал:

— Потом промерите. А пока правьте вахтенную службу. Увольняющиеся уже начали возвращаться?

— Никак нет.

— Ну и правильно, — сказал Бруснецов. — Сегодня не погода, а чистая благодать. — И опять подумал: «Благодать-то уже на исходе, а я так ни разу по-настоящему и не выкупался. Ох, маета наша. А Суханов-то, хлюст, однако. Палец совать ему в рот, пожалуй, надо повременить...» — Начнут подходить первые увольняющиеся — дайте мне знать.

Докладывать старпому Суханову не пришлось, его сменили в двадцать три ноль-ноль: «Командир на берегу, замполит там же, прости, господи, старпом присутствует. Товарищей офицеров съехало (сходили-то они пешочком) столько-то, мичманов — столько-то, старшин и матросов — столько-то... Корабль стоит на двух якорях. Миленький, принимай вахту, истомился душой и телом».

— Вахту принял.

К концу вахты Суханов заметно притомился, уже не изводил себя разными вопросами, а подумывал о том, что как только сменится, то сразу же заберется в душ, благо последнее время с пресной водицей вроде бы вышло послабление, поплещется, попьет потом чайку и маленько помечтает. Но, сменившись, почувствовал такое опустошение, что и в душ ему расхотелось идти, и спать будто бы рановато еще было ложиться, и сиднем сидеть в каюте — удовольствие тоже было ниже среднего, и Блинов на берегу и вряд ли еще скоро появится — Блинов, как, впрочем, и сам Суханов, собственным углом в городе еще не обзавелся, поэтому ночевал на корабле, — и, значит, душу отвести не с кем. Вот она, лейтенантская жизнь: на вахте стоишь — плохо, сменился — тоже нехорошо. Не идти же было среди ночи на берег, и Суханов отправился на бак, благо там в эту пору никого, кроме вахтенного матроса, не было.

Суханову на глаза попалась бухта капронового троса — видимо, Козлюк недавно менял швартовые концы, — он уселся поудобнее и закурил. Порой человеку для счастья недостает самой малости, казалось бы, чего уж проще, протяни только руку, вот оно, счастье-то, но счастье мимолетно, оно затрепыхало крылышками, и остался человек с протянутой рукой, словно нищий.

Нищим, допустим, Суханов себя не чувствовал и несчастным не был, а так хотелось, чтобы кто-нибудь приголубил его, словно маленького. «Ну, жди — приголубят, — неожиданно озлился Суханов. — Чистоплюй так приголубит... Так приголубит...» Он не знал, как старпом может «приголубить». Главное, что он разозлился, и думать об этом уже не хотелось, и несчастным он себя больше не чувствовал, покуривал, поглядывал на черную воду, по которой, постукивая двигателями и обозначив себя желтыми и зелеными бортовыми огнями, проворно скользили катера, прихватив с Минной стенки старшин с матросами, коим пробил час возвращаться на борт.

Темнеть заметно стало намного раньше, хотя ночи оставались еще душными, словно в разгаре лета, и ветер с моря был влажно-теплый, даже как будто немного прелый, пахнущий йодом и солью. Из-за города всходила луна, она катилась по крышам, потом подпрыгнула, повисела так недолго и поплыла ввысь, разливая ровный, мерцающий на темной воде свет, и к Суханову побежала прямая дорожка, по которой, наверное, если иметь хорошее воображение, можно было уйти на небо.

Суханов выкурил вторую сигарету, потомился, но и тут делать стало больше нечего, вернее, сидеть дольше не хотелось, и, значит, наступала самая пора спать, но он в каюту опять пошел не сразу, а сперва в рубке вахтенного офицера полистал журнал увольняющихся на берег — акустики вернулись вовремя, замечаний не было. «День прожит, — зевнув, подумал Суханов. — Замечаний нет, и не в этом счастье».

Он наконец спустился в каюту — было далеко за полночь, — бросил фуражку на койку, отстегнул галстук, и тут стукнули в дверь. В каюте появился неунывающий Блинов.

— Маэстро, — сказал он, посмеиваясь. — Я рвался к вам. Видит бог, как я хотел вас видеть...

Блинов соорудил чаек, и они засиделись часов до трех, точнее, до того времени, когда иллюминатор налился прозрачной синевой, и говорили о том, что хорошо бы «Гангут» определили на боевую службу в Средиземное море, а еще лучше бы в Атлантику, подальше от всех соблазнов. Суханов понимал, что если служба у него и дальше так пойдет, то отношения с командой у него окончательно разладятся и Ветошкин возьмет верх — впрочем, так ли уж нужен был Ветошкину этот самый верх?

В эти ночные часы Суханову уже казалось, что жизнь его дала здоровущую трещину и нет у него другого выхода, как идти в океан и зарабатывать себе там чины и славу... У Блинова были свои причины, которые не прибивали его к берегу, а даже словно бы отталкивали от него: в прошлом году, когда «Гангут» находился в Средиземном море, жена его, мягко говоря, сделала ручкой, или как пелось в расхожем танго: «Прости меня, но я не виновата...» Он тоже не был виноват и тоже сделал рукой.

— Девочки девочками, — говорил Блинов, принимаясь за третью чашку, — а нам подавай боевую службу. Мужики мы с тобой или слюнтяи?