Ветры низких широт - [27]

— Сегодня вы — у меня меланхолия. А мы с Катеришкой послушаем, может, потом и я чего подпою.

— Мать, — пощипывая струны, смущаясь, сказал Иван Сергеевич, — плесни чего-нибудь. На холодной машине в море не выйдешь.

— Да уж плесну...

Вечер тихо прокрадывался в сад, исчезли со стола ржавые кружева, смолкли птицы, и на бугре за домом зазвенели цикады. Неподалеку, в городе, сложенном из белых камней, сейчас на улицах было много нарядного народу, и в гавани на кораблях играла музыка, и сам город в этой музыке казался большим кораблем, а тут было тихо, и жара уже спала, только от прокаленной земли еще тянуло теплом.

Иван Сергеевич снова и снова перебирал струны, не зная, на какой песне остановиться, наконец полилась музыка, и он запел, подыгрывая себе:

Шумела степь, изрытая снарядами.

Стоял над Сталинградом черный дым.

И долго-долго, до самой Волги,

Мне снился Дон и ты над ним.

Наташа Павловна уже знала, что сейчас и Мария Семеновна вплетет свой голос и они в полном согласии начнут петь о войне. У них все было и все прошло, оставалась только война, ушедшая в песни и в воспоминания. Обежав свой магический круг, стрелки их часов стремились к новой точке отсчета. Наташа Павловна посадила Катеришку на колени и слушала, чувствуя, как на глаза набегали слезы.

Так здравствуй, поседевшая любовь моя.

Пусть кружится и падает снежок

На берег Дона, на ветку клена,

На твой заплаканный платок.

Они замолчали, и Катеришка сонным голосом пролепетала:

— Еще, еще... — а у нее получалось: «исё, исё...»

Но «еще» все-таки не получилось — Наташа Павловна повела ее спать, хотя и знала, что та долго не уснет — встала днем поздно, — и Катеришка, заплетаясь ножонками, все спрашивала:

— А папа исё в море?

— В море, лапушка, в море...

Вечер окончательно надвинулся, потемнело вокруг все, и зажглись звезды, округлые и тяжелые, словно отлитые из желтого металла. Потом и луна взошла, голубым светом выстилая дорожку на горбатой ряби. Мария Семеновна с Иваном Сергеевичем ушли к морю. Наташа Павловна легла грудью на подоконник, мельком, почти украдкой, подумала: «Господи, что-то будет».

* * *

Назавтра в школе у нее были утренние часы, и она ушла к девяти, сказав, что вернется поздно. Ее подруга — она тоже занималась с утра — жила на Корабельной стороне, давно приглашала к себе в гости, и Наташа Павловна решила у нее отобедать и отсидеться до вечера. «Глупости, конечно, не девчонка уже, но что же делать, если он такой настырный?»

Они вышли из школы вместе — подругу ее звали Мила Васильевна, и была она молодящейся тридцатилетней особой — и, прежде чем идти на паром, забрели в кафе выпить там по чашечке кофе.

— Знаешь, Наташка, — сказала Мила Васильевна, помешивая ложечкой в чашке. Она недавно развелась и теперь кляла всех мужиков на свете, считая их по натуре кобелинами. — Надо смотреть на вещи просто до циничности: медицинский вариант, и никаких забот. Стирать носки, а потом получать плевки в душу — ну нет.

— Иногда ведь и любить хочется.

— Сентиментальность в наше время — это, мать, пошлость. Сегодня хочется любви, завтра ее уже не хочется.

Они заказали еще по чашечке кофе, и Наташа Павловна неожиданно сказала, поправив прическу:

— Ты езжай одна. А я скатаю домой, девушку свою проведаю, а потом примчусь.

— Однако ты, Наталья, даешь, — грубовато сказала Мила Васильевна, но отговаривать ее не стала, и они разбежались: Мила Васильевна опустилась к парому, а Наташа Павловна села в троллейбус, который в гору поплелся по-стариковски, кряхтя и припадая набок.

Дома она переоделась в светлое платье, зауженное книзу, и это только подчеркивало стройность ее ног. Она знала, что платье шло ей, и последнее время почти не надевала его.

— О господи, — подумала она вслух, поправляя перед зеркалом прическу. — Зачем все это? — Но занятия своего не оставила.

В дверь стукнули, и вошла Мария Семеновна.

— Голубушка, ты опять уходишь?

Наташа Павловна опустила руки, став сразу виноватой и блеклой.

— Вам будет очень неприятно, если он придет?

— Голубушка, мы с дедом хотим, чтобы тебе было хорошо.

Наташа Павловна погладила ее по плечу, припала к нему щекой, украдкой улыбнулась.

Мария Семеновна прикрыла за собою дверь поплотнее, как бы говоря тем самым, что никто больше не потревожит Наташу Павловну, и Наташе Павловне сразу расхотелось прибирать себя. Она присела на краешек подвернувшегося стула, сложила, словно школьница, на коленях руки.

— О господи...

3

Суханов добривался, когда зазвонил телефон. Он выключил бритву, снял трубку и подождал, решив, что его домогается Блинов.

— Ты чего там в молчанку играешь? Вахтенный офицер.

— Привет, вахтенный офицер. Суханов.

— Голубь, велено известить, что с девятнадцати ноль-ноль заступаешь на вахту. Вопросы есть?

— Какому умнику пришло в голову? Я же недавно стоял.

— Умник этот — старпом Бруснецов. Еще вопросы есть?

— Но мне позарез сегодня надо быть на берегу.

— Проще простого. Ищешь себе подмену, идешь к старпому и — гуляй себе.

— Спасибо, — сказал Суханов и положил трубку. Спасибо-то, конечно, спасибо, только какой дурак согласится сидеть в такую роскошную погоду на корабле, и не просто сидеть, а стоять вахту. Суханов тем не менее начал названивать по каютам: в первой получил вежливый отказ, во второй уже ехидный, а в третьей уговорил такого же зеленого лейтенанта порадеть за товарища, словом, старики опять оказались правы: мир еще был не без добрых людей.