Ветры низких широт - [28]

Суханов побрился, плеснул себе на щеки одеколончику, пошлепал их ладонями и отправился к старпому. В каюте того не оказалось, спросил у одного, у другого и скоро нашел его на полубаке, где он с Козлюком проверял стопора на якорь-цепи. Бруснецов вообще не умел сидеть без дела и бездельников не терпел, гонял их своей властью, а власть у старпома была большая. Суханов улучил минутку, когда Бруснецов отошел к борту.

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться.

— Обращайтесь, — сказал Бруснецов милостиво, потянул носом и заулыбался. — Похвально, — опять сказал он потеплевшим голосом. — Похвально, что молодые лейтенанты собираются на вахту, как на свидание. Французский? — спросил он, имея в виду одеколон.

— Так точно.

— Чувствуется... Ну что у вас?

— Мне требуется сойти на берег, товарищ капитан третьего ранга.

— Никаких вопросов. Отстоите свои часы — и милости прошу.

— Но мне надо быть на берегу именно в эти часы. Разрешите подмениться. Лейтенант Махоркин согласился постоять за меня это время.

Шея у Бруснецова стала раздуваться и багроветь.

— Не понимаю вас. Боюсь, что и никто вас не поймет: без году неделя на корабле — и такие пассажи. Правьте службу, лейтенант.

— Товарищ капитан третьего ранга...

— По-моему, я предельно ясно выражаюсь: правьте службу. И смойте с себя эту французскую гадость. Вахтенная служба — это не парикмахерский салон, провонявший цветочным одеколоном. Идите, лейтенант.

— Есть. — Суханов вскинул руку к козырьку, повернулся, словно бы со скрипом, и побрел на шкафут, плохо, в общем-то, соображая, куда идти и что теперь делать: складывалось все хорошо, да, к сожалению, не сложилось, и все из-за старпома, будь он неладен. К Суханову заглянул Блинов, присвистнул:

— Маэстро, а вы, замечу, в разобранном виде.

— Мне с девятнадцати на вахту. Чистоплюй удружил.

— Чистоплюй — это серьезно. Что передать любимому городу?

— Может спать спокойно... И видеть сны. И зеленеть в самом начале распрекрасной осени.

В девятнадцать ноль-ноль, выслушав сменяющегося вахтенного офицера: «Командир на борту, замполит на борту, старпом на борту, увольняющиеся на берег построены на юте, вахту сдал», Суханов натянул на руку повязку и сказал погрустневшим голосом:

— Вахту принял.

Ушли увольняющиеся на берег матросы со старшинами, за ними начали сходить офицеры с мичманами. Последним из тех, кому сегодня пофартило провести вечер на берегу, покинул корабль Ковалев. До трапа его провожали старпом с дежурным офицером и Суханов — вахтенный офицер.

— В случае нужды, — сказал Ковалев, — я дома.

Дальше все пошло по чину. «Смирно!» Ковалев вскинул руку к козырьку, ступил на трап, и когда дошел до середины, послышалась команда «Вольно».

Бруснецов глянул на Суханова, хотел, кажется, что-то сказать, но не сказал и, не торопясь, правым бортом проследовал в надстройку, где у него была каюта.

«А может, хорошо, что все так получилось, — с грустью подумал Суханов. — Может, так и надо. Может, это я просто муть напустил, как каракатица. Может, и не было ничего...»

Суханов побродил по юту как неприкаянный, зашел в рубку вахтенного офицера, посмотрел на часы, но событий, в общем-то, никаких не происходило, и записывать в журнал практически было нечего. Он снова зашагал к трапу, словно бы придумал себе дело, и ему все казалось, что он по воле старпома утратил тревожное и радостное ощущение жизни, неожиданно обретенное им после неудачи с лодкой. «Это же надо так, — опять подумал он, — я упал, поднялся было, а Чистоплюй снова подставил ножку».

Ему было даже невдомек, что он еще ничего не обрел, а значит, и терять ему было нечего, а тревожно-радостное чувство, внезапно вспыхнувшее, таилось в нем самом, и оно долго еще будет появляться, исчезать и снова появляться, как доброе знамение. «Боже! — обращался он к своему неопознанному богу. — Почему так все нелепо получилось? Почему судьба одного человека должна зависеть от прихотей другого человека? И почему мы не всегда понимаем один другого? Ведь это так просто: один сказал, а другой все понял...»

Всю вахту он как бы метался от надежд к сомнениям: дойдет до трапа — появятся надежды, вернется к рубке — опять начнет сомневаться, десять шагов — затеплится огонек, еще десять шагов — огонек исчез. «Она же не поверит теперь мне! — почти кричал он возле рубки. — Но ведь я же ни в чем не виноват», — говорил он себе возле трапа.

С надстройки его окликнул Бруснецов.

— Вахтенный офицер, что вы мечетесь, как маятник?

По всем человеческим канонам следовало бы ответить: «Виноват, товарищ старший помощник, места себе не нахожу» — и это было бы горькой правдой, в которую Бруснецов просто-напросто не поверил бы. Место вахтенному офицеру на якорной стоянке жестко определено корабельным регламентом: ют, шкафут правого борта, в некоторых случаях рубка, а мельтешить должны другие, скажем, рассыльный, вахтенный на баке, мало ли молодых и шустрых с красно-белой повязкой на левой руке.

Подняв голову, Суханов сказал снизу вверх:

— Промеряю расстояние, на которое следовало бы выпускать выносную гидроакустическую станцию, чтобы на ней не отражались собственные помехи.