Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [75]

.

Иной раз нам сейчас может представляться забавным то, что самими говорившими таковым не осознавалось. «Нацея» – это просто укоренившаяся привычка, хотя бы у лошади: «Нипочём не удержишь под гору: такая уж нацея» (фраза, достойная героев Антоши Чехонте).

Лев на воротах. Слободской. XIX век

Фотография Алексея Кайсина

Да, словарь, составленный вятским учителем, не отличается научной скрупулёзностью. Нам сейчас важнее, что в собранных Васнецовым обширных лексических, фразеологических, фольклорных, этнографических материалах запечатлелась повседневная речь вятчан XIX века. Там, как в старом зеркале, отразились многие и разнообразные особенности традиционной культуры русского крестьянства. Для тех, кто ценит аутентичные свидетельства о прошлом, такой словарь – истинная находка, хранилище памяти о повседневной жизни предков.

Послесловие

Молодуха-крестьянка, которую, как водится, выдали замуж против воли, стремится опоить муженька вредоносной, заповедной травой. Задумала то ли его загубить, то ли чародейством заставить… ну, не полюбить её, конечно, но хотя бы не лупцевать по всякому поводу. Да, простой народ желал приманить сверхъестественные силы – если не божеские, так дьявольские. В деревенских избах всё чаще проводятся гадания по стуку ножек стола, и мелкая нечисть отвечает на вопросы пытливого юношества. Служащий уездного казначейства Кошкин (а по имени – Лев), когда у него на рабочем месте обнаружилась тайная тетрадка с колдовскими наговорами, готовился отведать палаческого кнута. Однако обошлось: в городок Яранск как раз подоспел век просвещения. Не только Кошкину – некоторым кошкам также удавалось избежать горестной судьбины. Но отнюдь не всем: живодёрство в глубине России достигало в буквальном смысле промышленных масштабов.

Московских офицеров и чиновников за карточное жульничество ссылают в далёкие городишки. Там иные из дворянских наглецов бесчинствуют так, что местная власть не сразу находит на них управу. И в те же годы – иная преступность: постоянные разбои немалых шаек по рекам и дорогам. Лихие людишки вооружены холодным и огнестрельным оружием, на их лодках даже пушки имеются. Они терроризируют целые уезды – пытают, убивают, грабят, жгут. И на ярмарку не пройти – не проехать, да и просто обитать близ путей-дорог – всё равно что жить на дымящемся вулкане.

Один священник, назначенный миссионером-проповедником, распознаёт языческие святилища прямо в губернском городе. Другой священник, которого никто не назначал на столь ответственную должность, чувствует потребность раскрыть глаза городу и миру на бедственное положение нерусского населения. И не находит ничего лучшего, как объявить: человеческие жертвоприношения по глухим деревням Европейской России случаются до сих пор! В то же время епархиальное начальство год за годом пытается образумить и дисциплинировать своих подчинённых – приходских служителей, многие из которых пьянствуют, дерутся, бесчинствуют, клевещут друг на друга.

Протоиерей, сын бедного дьячка, проживший долгую жизнь и многого достигший, вспоминает своё деревенское детство по-доброму, благодарно отмечая тех, кто хоть в чём-либо помог ему – неловкому, диковатому мальчишке. Людей, которые подсказали, научили, на путь истинный наставили. А другой выпускник духовной академии при внешнем своём благополучии тяготится существованием, начинает писать рассказы и очерки о духовенстве, страдает от непонимания, скрывается от начальства под псевдонимами и в конце концов погибает.

Пьяная баба неведомо куда исчезает на речной переправе. Причём прямо с телеги, где она, сонная, провалялась несколько часов, хоть и было студёно. За это непростое дело берётся экзотическое учреждение – совестный суд, которому императрица велела действовать гуманно и чаще прощать, нежели наказывать. А мужики толкуют, что если лошадь норовистая, то, стало быть, у неё «такая уж нацея».

На сельской церкви обнаруживается старинный немецкий колокол с латинскими надписями. Деятельный парнишка-семинарист каллиграфическим почерком ведёт историю местного края, включает туда записанные им тексты полуфольклорных рождественских песнопений. Его письма родне – ещё один источник наших знаний о провинциальной повседневности.

Не такой уж серой и унылой была жизнь русской провинции. В накатанной колее повседневности то и дело поблёскивало что-либо неожиданное и необычайное – странное, страшное, смешное. При разборе таких случаев выявляются сущностные особенности тогдашнего общества и государства, семейных отношений и нравов.