Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [73]

О «болезных». «Болесть» и «болесь» – исходно это, конечно, болезнь. Но в разговорах вятских крестьян они и их производные («болесной», «болестевать» и т. п.) имели отношение уже не к телесным недугам, а к хитрости, причуде, к чему-то своеобразному, удивляющему. Кажется, развитие значения было таким: от болящего телом и больного душой – к причудливости поведения, прихотям (как у дурного, «чокнутого») и к тому, что обычному человеку может показаться выдумкой, причудой, нелепостью. А что представлялось крестьянам лишним и ненужным? Глагол «болестевать» (либо «болестёвать») означал у них «выделывать, работать, выстругивать и проч[ее] какую-нибудь вещь хитрую, занимательную, забавную, но несоставляющую предмета необходимости, напр[имер,] делать модель, какое-нибудь украшение в постройке, в экипаже и друг[ое]». В общем, тот, кто мастерит что-либо без прагматической необходимости (украшение, необычное усовершенствование), – ведёт себя, как больной… Уж Васнецов-то, человек рукастый, сам изготавливавший разнообразные модели и учивший этому крестьянских детишек, должно быть, не раз с таким сталкивался.

О милосердии. «Грешником», согласно Васнецову, «часто… называется колодник, арестант, заключённый в острог». Русские крестьяне разделяли понятия греха и преступления. Никакого единообразия в народном праве, разумеется, не было, и различение это делалось по-разному. Но одно люди знали твёрдо: не всякий, кто грешник перед Богом, является преступником перед царём и государственным законом, равно как не каждый, преступивший земной закон, грешен перед Господом. Если арестанта, подвергшегося наказанию по царёву закону, могли называть грешником, то это значит, что народ готов был многое ему простить. Суровость российских тюремно-каторжных порядков, прихотливость и избирательность кары усиливали это впечатление. На преступника смотрели как на пострадавшего, как на грешника, который теперь, ежели по совести, лишь перед Богом отвечать должен.

Женский удел. «Непряха» – «женщина, не умеющая прясть». По наблюдению Васнецова, в прямом значении это слово «мало употребляется». А чаще «означает женщину, которая не отвечает своему назначению быть домовитою хозяйкою». Да, в традиционном обществе прядение – основное занятие для приличной женщины. В русской народной культуре прядение было окружено множеством поверий, предписаний, запретов. Правда, приводимый Васнецовым пример употребления слова «непряха» взят им из песни. В свадебных обрядовых песнях (и в лирических тоже, о женской доле) «непряха» нередко стоит в одном ряду с «неткахой», «щи невареёй», «печь непечеёй» и прочими точно обозначенными неумехами. Непряха и в таких песнях помещается обычно в начале перечня, так что умение прясть и вправду – важнейший навык.

О вольной воле. Интересны значения нескольких слов, образованных от существительного «воля». Воля бывает, скажем так, уменьшительно-пренебержительная – «волька», с показательными примерами: «Дали девке вольку, ну и пошла…»; «Ты больно-то не давай ребятам вольки» (с. 35). Существительное «вольница» значило: «вольный, незнающий пригрозы; дурно ведущий себя человек» (тут в качестве примера: «Не мешало бы эту вольницу и поунять малость»). Глагол «вольничать» означал шалить, «предаваться вольности, необузданности» (обычно о детях): «Ребята начали вольничать, старики им пригрозили на сходе». А ещё – разбойничать, «на дорогах останавливать проезжих с целью грабежа».

«Вольничали», по народным убеждениям, детишки, подростки, да ещё разбойнички. Злодеи – душегубы да грабители – они как ребята малые, несмышлёные. А детско-подростковые шалости воспринимались взрослыми наподобие бесчинств «нечистой силы»[483]. Да и разбойники, согласно народным представлениям о них, были близки к «нечисти» – могущественным и опасным инфернальным персонажам. К слову «нечисто» Васнецов дал комментарий: так говорят, когда хотят указать на присутствие «тёмной дьявольской силы». И затем: «Иногда употребляется в смысле опасного места – дороги, где грабят. “Смотри: тут нечисто, – пошаливают”».

В общем, недолюбливали вятские мужики да бабы волю вольную, усматривали в ней своеволие, шалость, разбой, старались её приструнить. Не слишком доверяли они самовластью человека, догадываясь, чем оно может обернуться. Крестьяне были люди основательные, во многих своих поступках и помышлениях вполне рациональные. Неспроста старики в сельских сообществах старались пригасить волю молодёжи и бесчинствовавших маргиналов. Во второй половине XIX века разрушение традиционного уклада в деревне стало необратимым, тогда-то распустились русские народные цветы зла – и лютое пьянство, и жестокость по отношению к своим, и повседневное богохульство, и хулиганство, задиристость, неподчинение старшим.

Интересно подметить непривычные значения некоторых диалектных слов. Расхожее нынешнее «братан», которое теперь нередко заменяет собою слово «брат» (особенно когда это не обозначение ближайшего родства, а уважительное обращение к равному), прежде не сливалось по своему значению с братом родным: им называли брата двоюродного. «Держава» – это расход (например, денег). Слово «дивно» использовалось в значении «много». У «двоеженца» не две жены, а жена и любовница. «Дружина» – это подруга. В чём разница между елью и ёлкой? Тут не угадаешь, всё наоборот: в статье «Ёлка» читаем, что это «ель в периоде значительного роста». «Спичка», согласно привычному для Васнецова старинному словоупотреблению, – просто палочка (из статьи «Выпялить»: «…В шкурки мелкой скотины, в известные места, вставляются спички, чтоб шкурка не корчилась»). Употребляя табак – нюхая его, по тогдашнему обыкновению – говорили, что «пьют» (и статья «Пить», и пример из статьи «Чихота»: «Чихота взяла: табаку напилась»).