Ветер западный - [87]

Его оторопь была оправданной: на что тут было любоваться. В нашем округе он повидал не одну и не две церкви и не раз бывал в соборе Уэлса, о котором говорили, что по Божьему ранжиру этот собор занимает место где-то между достославным и славолюбивым и любая церковь рядом с ним выглядит бедолагой. Благочинный направился к росписи на противоположной стене.

Он пригляделся, что было необходимо — эта роспись не сразу берет тебя в плен. Яркостью красок она никогда не могла похвастаться, и в церкви было, как обычно, темновато, примерно как в яме, наполненной водой, при том что Джанет Грант зажгла все свечи до единой.

— Святой Христофор, — сказал я. — Переносит маленького Иисуса через поток. — Мог бы и не добавлять, поскольку святой Христофор ничем иным никогда и не занимался.

— Поверю вам на слово, сам я мало что могу разглядеть. — Благочинный недоуменно хмурился, словно отродясь не видывал столь блеклых красок.

— Синеву зимородка человеку не изобразить, — сказал я, защищаясь от невысказанного порицания. — А по части зелени майские листья преуспели куда больше нас.

Эта их сияющая невероятная зелень. Или багрянец красотки-стрекозы. И желтизна королька. Все это обитает в воздухе и берет пример с небес, где рождаются радуги. Заметив, что благочинный закрыл глаза на миг или два, я подумал, не померещились ли и ему радуги и корольки. Возможно, мы сумеем подружиться, благочинный и я, пусть даже раньше мы были настроены враждебно друг к другу. Его лицо, которое я прежде находил угрюмым, не было ли на самом деле… мужественным? Бравым (хотя и не без кислинки)? И потом, он кивнул, слушая меня, — дружеский жест, разве нет? И неважно, что по его лицу ничего нельзя было прочесть, пока он смотрел на гигантского святого Христофора, согбенного, выцветшего, и Иисуса, лежащего у него на руках, как в люльке.

Благочинный прищурился, поковырял ногтем краску на коже маленького Иисуса, затем произнес нараспев:

— Как оденутся в желтое буковые листья…

— …щеголям останется токмо удавиться, — закончили мы в унисон. И улыбнулись. Я лет двадцать с лишком не вспоминал этот стишок.

— Тот, что утонул, — внезапно спросил благочинный, — как его звали?

— Томас Ньюман.

— Богатый человек?

— По оукэмским меркам. Он выкупил у Оливера Тауншенда добрые две трети земли.

— Он причастился перед смертью?

Я опустил голову:

— Нет.

— И много грехов он унес с собой?

— Он был достойным человеком, справедливым. Врагов у него не было. Но кто не без…

— Ни единого врага? И даже Оливер Тауншенд жил с Ньюманом в мире? Если бы у меня отняли почти все мое достояние — имейся у меня таковое, — я бы досадовал.

— Если бы вы отдали свою землю за деньги, что спасли вас от разорения, позволив и впредь сладко есть и пить, может, досада и улетучилась бы?

— Они были друзьями, Ньюман и Тауншенд?

— Они понимали друг друга.

Благочинный отступил на шаг от стены, поджал губы и протянул руку к росписи:

— Мог он увидеть святого Христофора перед смертью?

— Ньюман? — Я тоже впился глазами в роспись, словно в ожидании, а вдруг она оживет либо высветит какую-нибудь подробность — намек, для последующего толкования.

— Ему нужно было увидеть эту роспись в течение дня перед смертью, в иное время ее… чары не подействовали бы. Скажем, в промежутке от восхода до восхода. То есть начиная с утра пятницы.

— Не знаю. Он приходил в церковь вечером накануне своей гибели, у него здесь свой придел, где он обычно молится. Приходит с молитвенником и поет псалмы во славу Божью. Но посмотрел ли он на роспись? Я не знаю. Как долго требуется на нее смотреть, чтобы заручиться чудесным избавлением?

— Глаза должны наполниться, больше в наставлении ничего не сказано.

— Наполниться чем?

Благочинный коротко дернул головой, так учитель отмахивается от расспросов назойливого школяра. Он подошел к алтарю и посмотрел вверх на ведьмин орешек, дерен и зимнюю усладу, на их желтые и алые цветы, затейливые, с глянцевыми лепестками, чьи ароматы накатывали волнами, одна за другой, бросая вызов унылой зимней серости.

— Свадьба? — спросил благочинный.

— Моей сестры, вчера.

— Мои поздравления, — пробормотал он на ходу, направляясь к алтарю Ньюмана, где на двух гвоздях висело красочное полотно — Пьета.

— Откуда это у вас? — Большим и указательными пальцами он выпрямил обожженный уголок холста.

— Из Рима… в прошлом году Ньюман совершил паломничество в Рим, вернулся в декабре, спустя три месяца. Привез вот это. — А также кое-какие чудные воззрения, но о них я благочинному говорить не стал.

— Цветасто, — сказал он. — Не по-английски.

И это был не комплимент, определенно; своего мнения об итальянцах, французах, испанцах наш благочинный не скрывал. Развратники, отщепенцы, балаганщики, что рядятся в маски, и кукольники. Мастера по части обманок и всякого вздора. И мне вспомнился рассказ Ньюмана о том, как итальянцы научились изготавливать синие краски стрекозам на зависть, красные кровавее крови, пурпур под стать наперстянке. Благочинный долго смотрел на картину, губы его шевелились едва заметно, будто он мысленно пытался поговорить с этой женщиной и убиенным мужчиной на ее коленях, а не просто с Марией или Иисусом, каких мы обычно видим на “Оплакиваниях”. Здесь была плоть, голая кожа с приглушенным блеском настоящей кожи, лица как у обычных людей, у твоих соседей, глаза знающие, много повидавшие. Маленькая костистая ладонь Марии, поддерживающая тело Христа.