Ветер западный - [73]

— А что, если мы всем приходом выкупим земли Ньюмана? — сказал я. — Тогда сотни пар рук станут хранить ее.

Тауншенд коротко рассмеялся:

— Слабенькие ручонки, толку в них мало. Все равно что детишки, играющие с соломенными куклами, — только что их прижимали к груди и, глядь, потеряли.

И он был прав. Завладеть землей — лишь полдела, самое главное — кто ею владеет и сумеют ли новые собственники уберечь свою землю от любых посягательств. В руках одного человека — Ньюмана — земля была сохраннее; один человек вместе с обширными землями обретает власть, потому что, будучи при деньгах, он умеет отстаивать свои права на землю, доставшуюся ему по наследству либо благодаря смекалке и чутью. В множестве бедных, слабых рук земля словно ничья, отнять ее проще простого. Наши земли необходимо передать Тауншенду, но тогда придется обнародовать содержание бумаг, писанных Ньюманом, что только распалит подозрительность благочинного, и он тут же отыщет основания для убийства. И при таком исходе нам всем грозит гибель. Поэтому лучше мне было пока помалкивать.

— Думаю, моя жена была влюблена в Томаса Ньюмана, — сказал Тауншенд, и от такого поворота в беседе жилка задергалась у меня на шее, я едва ли не ожидал грома небесного и ослепительной молнии, прорезающей тьму. — Не то чтобы я переживал, ведь с этим поделать ничего нельзя.

— В этом вы и пришли исповедаться? — спросил я, надеюсь, не чересчур поспешно.

— В чем исповедаться?

— В подозрениях насчет вашей жены.

— Ну, если вам угодно…

— Тогда молите Господа о прощении, ибо не годится мужчине не доверять своей жене, особенно когда иных поводов для беспокойства предостаточно. Брачные узы воспрещают мужчине подобное поведение.

— А если он прав, не доверяя ей?

— Ее обман — ее грех, а значит, ей и каяться, и просить прощения.

Хотя сам я спустил ей этот грех. Позволил Сесили Тауншенд уйти, не расплатившись по счетам с Господом.

— Ладно, он мертв, так что если моя жена по-прежнему любит его, взаимности в ответ ей более не видать. Ей это скоро надоест, моей жене. Она скучает, когда ей не уделяют внимания.

Мне вспомнился подол Сесили Тауншенд в моем пиве, ее шелка у моей щеки; у лаванды и помады для волос стойкий запах, и, возможно, муж Сесили учуял эти ароматы в темной будочке. Ее лицо, припомнил я, когда она была здесь, сосредоточенное, страждущее — непохоже, что ей скоро наскучит мертвый Ньюман. Безответная любовь, во что она превращается? Она становится всесильной, буйной — мятежность уже проглядывала в голубых глазах Сесили.

— Я не радуюсь его смерти, — сказал Тауншенд. — Говорю на тот случай, если вы предложите покаяться в зависти и смаковании несчастья, постигшего другого человека. Я всем сердцем сожалею о его смерти.

Говорил он тихо, будто сам с собой.

— Рив, послушайте, я хочу дать денег на перестройку моста. Я произвел подсчеты…

— Построить на том же месте, вы об этом? — перебил я его. — Чтобы он опять рухнул?

— Выше или ниже по течению, там, где русло шире и река поспокойнее. Ей-богу, Рив.

— Там, где потребуется пять пролетов? Кто в Оукэме настолько мастеровит, чтобы возвести подобное?

Мы пытались найти каменщиков, что возводят мосты, они запрашивали чересчур много денег. Мы отправили четверых оукэмцев в Эксетер учиться этому ремеслу, трое домой более не вернулись. А четвертый, поденщик Джеймс Монк, подхватил французскую болезнь, в Оукэм он вернулся хилым и словно постаревшим на двадцать лет, так ничему и не выучившись.

— Выслушайте меня, Рив, — сказал Тауншенд, и я откинулся назад затылком к стене.

Совсем недавно Ньюман приводил мне точно такие же доводы, какими я сейчас укорачивал Тауншенда, и тогда я тоже говорил “выслушай меня”, сознавая, что то, что я скажу, не столь уж достойно быть услышанным и вдобавок должно быть сказано куда более истово.

— Послушайте, — не сдавался Тауншенд, — мое нынешнее стадо дает около шести сотен галлонов молока в неделю, галлон идет по шесть пенсов, в совокупности это пятнадцать фунтов, но если я увеличу поголовье в три… или даже в четыре раза… скажем, в четыре, мы люди скромные, и тогда мы получим две тысячи четыреста галлонов и шестьдесят фунтов в неделю. При том условии, разумеется, что лето выдастся добрым, когда трава сочная и зерна родится немерено. Если у нас будет мост, мы развезем молоко в близлежащие города за один день, то есть продадим его свежим. Из остатков мы будем делать сыр, наш особый товар, который больше никто не производит, только мы, — сыр “Оукэмский”, это как венецианское стекло, как португальская мальвазия, как голландский лен. За полгода наши доходы вырастут раз в десять, подумайте об этом. Я займу денег и выкуплю кое-какую землю Ньюмана, у меня есть родня — я напишу им. Мы прославимся. Сыр “Оукэмский”. Название приятное на слух, не правда ли? Солидное и простое. Подумайте об этом.

Я подумал, но на свой лад. Прекрасный мост, возведенный ниже по течению, там, где Ньюман указал, с пятью волшебными сводчатыми пролетами, и по нему тянутся повозки с молоком и сыром; сырный мост. Тогда почему бы нам, по подсказке благочинного, не переименовать Оукэм в Сыромешалку. И воткнуть дощечку с нашим новым гордым именем на другом берегу.