Ветер западный - [72]
Мы подвешены между дьяволом и глубоким синим морем. “Священники — свет мира” — так говорят, когда помазывают нас. Свет этого мира, этой вязкой земли. Тени Отца, золотые крючки. И порою я чувствую внутри холодный неземной огонь, и кожа моя истончается, обращаясь, пусть лишь наполовину, в свет и воздух. Но мы также мужчины, мужчины среди нам подобных и такие же, как они, — эти приходские мужчины с ноющими мускулами и глазами, помутневшими от недосыпа, с голодным брюхом, не дающим покоя, и с нуждами, что сперва не дают покоя, а потом берут свое.
Наши лица краснеют от жара, уши пылают от вожделения, зубы портятся и выпадают, и кожа у нас в ссадинах; мы потеем, мы чешемся, мы присаживаемся, как псы, чтобы опорожнить кишки. Мы так похожи на обычных мужчин, что им приходится взвешивать нас на пару с другим мужчиной, дабы удостовериться в нашем священстве. Взвешивают меня, как свинью на рынке! Мы — не мужчины, но так похожи на мужчин, что сразу и не отличишь. Настолько похожи, что Тень Отца вдруг вскакивает с табурета в исповедальне, бросается на колени, прижимая в тоске ладони к лицу, и в его воображении каменный церковный пол — роща, а колени его утопают в рассыпчатой земле, и он не более чем животное, как и любой другой мужчина в подобных обстоятельствах, словно время повернуло вспять и он по-прежнему с той женщиной, а его живот пропах солью и морем, ее запахом. Опять с ней, и, поглядывая на мула поверх ее ног, он пытается убедить в своей святой невинности Бога, хотя и сомневается порой, нужно ли это Ему, слушает ли Он его и даже существует ли Он.
Гуся на вертел
— Что ж, отче, за меня взялись.
Сомкнув пальцы в замок, я задрал голову, чтобы остудить лицо на сквозняке. Но прежде, услыхав шуршанье занавеси, я мигом уселся на табурет и провел холодной ладонью по шее, унимая жар.
— И так ловко взялись, — продолжил он, — словно сам Господь Бог к этому руку приложил. — Игривая пауза. — Мои поздравления, между прочим; ваш конец лодки гордо возвышался над водой.
Он потешался надо мной? С Тауншендом никогда не знаешь. Может, на первый взгляд он и производил впечатление доброго дядюшки — полный, короткопалый, большеглазый, — но был он жестким, как хворостина, а иногда и таким же хлестким. На запруде, когда меня взвешивали, он не особо веселился, расшитый камзол был тесноват ему в талии, а лицо его было розовато-серым. Теперь же он сидел по другую сторону решетки под грохотанье грома — казалось, будто камни скатываются с горы.
— Вы понимаете не хуже меня, Рив: со смертью Ньюмана мы как рыба на крючке.
Я промолчал, Тауншенду всегда нужно было дать выговориться.
— И даже не рыба, но мальки, запутавшиеся в неводе. Мы в этом неводе давно барахтаемся, но его вот-вот вытащат на сухой берег.
“Мальки выплывут из любого невода”, — мелькнуло у меня в голове, но я не знал, насколько эта поучительная фраза истинна.
— Намекаете на монахов, что рвутся к нам? — спросил я.
О монахах я узнал лишь вчера от благочинного, но мог бы поспорить, что Тауншенд проведал о них много раньше. У него везде были свои люди, он всюду совал свой нос и был той самой сорокой, что на хвосте приносит новости в Оукэм.
— Да, на них, — ответил он. — И на многое другое, что нам грозит, но в основном на монахов.
— Что еще нам грозит?
— Мир вокруг, Рив, что примется пощипывать нам бока, ровно слепень.
— Мальки, слепни. Господь желает, чтобы с Ним объяснялись просто и прямо.
— Он хочет напрямик? Тогда вот вам прямее некуда: они написали мне, монахи из Брутона, еще в январе, спрашивали, имеется ли у меня свободная земля. О том, чтобы купить землю, они и не заикнулись, их интересовало только пользование землей — ее доступность, как они выразились. Могут ли ваши гектары для выращивания пшеницы оказаться доступными? “Нет, — ответил я, — не могут”. Я объяснился достаточно просто и прямо?
Голос у Оливера Тауншенда был бархатистый, кожа атласной, глаза цвета летних сумерек. И неважно, тяжело ему приходится или нет, сереет ли его лицо от забот и хлопот, хорошо или плохо он ест и сколько молока дают коровы; наследственное богатство и хорошее воспитание глубоко укоренились в нем. В этом я ему завидовал. Знатности в нем было хоть отбавляй, как и слабостей. Я представил, как он выводит короткое и гневное предложение, отвечая брутонским монахам: “Нет, земля не окажется доступной. Ваш единоверец О. Т.”. И ставит жирную точку. Затем встает, сдвигает лопатки, одергивает камзол.
— У нас с Ньюманом был уговор — никто из нас не уступит ни пяди земли кому-либо со стороны, только людям из нашего прихода. На том мы будем стоять крепко, мы сохраним земли Оукэма для Оукэма, не станем полагаться ни на кого и ничего не отдадим задарма. Если продавать землю, то лишь друг другу.
“Твою землю ему, — подумал я. — И никогда наоборот”.
— А теперь, когда он умер, а у меня только две руки, как мне сохранить землю? На этот лакомый кусок сбегутся… — Он осекся, видимо решив придержать очередную метафору, а вдруг Господь осерчает, и громко сглотнул. Бог весть, что бы он сказал или сделал, узнай он о деньгах, пожертвованных его женой сегодняшним утром, либо о бумагах, составленных Ньюманом, по которым все достанется Тауншенду и его прислуге.
