Ветер западный - [71]

Она делала со мной что хотела, игру вела она, правила устанавливала и нарушала тоже она — ловушки, поддразнивания, заигрывания и блаженный восторг в завершение. От нее пахло солью, рыбой и смолой, а кисти рук у нее были длинные, тонкие и шершавые. Там, где она стискивала меня пальцами, расцветали синяки, и, бывало, она уходила, бросив меня, очумевшего, лежать на земле, — уходила, не сказав ни единого ласкового слова, даже не попрощавшись. Но иногда она походила не столько на наживку Сатаны, сколько на нежнейшую из матерей, клала землянику мне в рот, пела для меня, обхватывала ладонями мои щеки, и я представлял ее окруженной ее детьми, отчего распалялся как никогда, и силой укладывал ее на землю, и раздвигал ей ноги. “А теперь приди за мной, — взывал я к Богу, — приди прямо сейчас, когда я пал ниже некуда, схвати меня за шкирку, накажи — и докажи, что я Тебе нужен”. Я поглядывал на мула, и тот опускал свою тяжелую голову, пялился на меня влажными глазами и ничего не предпринимал.

Лишь однажды я приходил к ней, а не она ко мне. У нее разболелся ребенок, и она не поехала по деревням со своим товаром. Я прошагал четыре мили, чтобы встретиться с ней на окраине ее деревни; утренняя заря только разгоралась, и прибрежная тропа привела нас к бухточке средь камней, перегороженной скалой, рыбакам там делать было нечего. В скалах мы пробыли, наверное, с полчаса, не более, и мимо проплывали корабли, одни шли в порт, другие в открытое море, корабли столь большие, что, скосив глаза, я мог видеть их, сколь бы я ни был поглощен ее телом. Издали угадывал, когда они проплывут мимо бухточки, эти огромные деревянные города. Жизнь. Необычайная жизнь — плоть, мир, ветер, флаги, нескончаемое блаженство, даруемое женщиной, посланной испытать меня; она открыла мне глаза на то, что меня окружало, — мир предстал предо мной благодаря ей, потому что она в нем обитала.

В бухточке мы встретились в конце августа. Наведавшись ко мне в сентябре, она обращалась со мной помягче, а ненасытности в ней поубавилось, но она никак не объяснила эти перемены. Послушно улеглась на спину и задрала юбки, словно лишь ради того, чтобы доставить удовольствие мне, но не себе. И ко мне она почти не притрагивалась, не ерошила мои кудри, как прежде, и не оттягивала мне голову назад, чтобы облизать мою шею, и не оставила синяков. Я же упал на нее, как обычно, присваивая все, что она предлагала, а затем и то, чего она не предлагала, — ее внезапная сдержанность доводила меня до исступления, и я врезался в нее глубже и глубже, иногда пугался, не доконал ли я мою женщину, и принимался целовать ее, переспрашивая сотню раз: “Тебе хорошо? Ты довольна?” Она была ласковой, покорной и отрешенной. И мне пришло в голову — впервые, — что я мог бы жениться на ней.

Поэтому ранним утром в середине сентября я одолжил лошадь и отправился в Саутгемптон; на тамошнем рынке торговали украшениями, и я купил ей добротный серебряный браслет, немецкий, отдав за него все деньги, что у меня были, и те, что я украл у моего отца. Вернувшись обратно, я начал ее ждать. Почему бы и правда не жениться? Я не рассуждал, я мечтал, поскольку любой здравый ответ на этот вопрос был бы отрицательным, и, кстати, она уже замужем. Что ж, тогда она моя жена по существу, если не по имени; наши тела сочетались браком. И я мог бы делиться ею, если нет иного выхода. Я бы делился ею двояко — и с ее мужем, и с ее детьми, а она бы делила меня с Богом, ведь Бог, по всей видимости, не был против. Я прождал ее всю ночь, она не приехала; я ждал ее на рассвете, она не появилась; я ждал ночь-день-ночь-день с браслетом в кошеле, что болтался у меня на шее, — напрасно.

В последний день сентября она приехала наконец, но не ко мне, а просто в деревню — не на рассвете и не в ночи, но среди дня, и когда я увидел ее (мои уши мигом уловили ее клич “Красная водоросль! Морская трава!”, напоминавший вечерний звон и пропетый неожиданно звучным голосом), она тоже меня увидела и отвернулась. Потом она приезжала в нашу деревню раза два в неделю, но так и не соблаговолила поздороваться со мной.

Я отправился на то место в лесу, где мы встречались, чтобы выяснить, не хочет ли Бог, пусть и с некоторым опозданием, сказать мне что-нибудь. Я ожидал кары, таковой не последовало. Я молил об утешении — тщетно. Я спросил Бога: “Перемена в ее чувстве ко мне — знамение, посланное Тобой?” И не получил в ответ ни подтверждения, ни отрицания. Я решил забыть об этой женщине, полагая, что Он этого хочет, и, разумеется, я не ошибался. “Могу ли я предаться Тебе всем моим существом?” — спросил я. Он, казалось, не расслышал. Я опять поехал на рынок, продал браслет за полцены и на вырученные деньги купил резного Мужа скорбей и Пьету, нарисованную мелками. Позднее, когда меня впервые облачали в ризу и орарь и помазывали руки миром, я волновался, не поразит ли Он меня громом. Не поразил. Он разрешил мне стать священником. Я попросил Его о церкви, перестроенной по новой методе, со сводчатым потолком и контрфорсами, подпирающими стены, что дерзновенно тянутся ввысь, сверкая огромными окнами. Он пожаловал мне приход между рекой и кряжем и церковь, каких много. Понимая, что Он не ответит, я все же сказал: “Укрепи меня в служении Тебе”.