Ветер западный - [34]

Я снова вздохнул.

— Капризный поэт вскочил и заявил, что ему в голову пришло стихотворение и он должен немедленно записать его. Сами понимаете, отче, он сбежал и больше не показывался.

Закрыв лицо руками, я размышлял, каково оно, быть Пирсом Кэмпом. Усаживаться перед каждым стоячим прудом и рассказывать подобные истории единственному слушателю — своему отражению.

— Потом до семьи дошли слухи о деревеньке под названием Оукэм, — не унимался Кэмп, — где любого примут, каким бы пугалом он ни был. Деревня изгоев и нищебродов. И свинскую красотку повели туда, хотя толком никто не знал, где находится Оукэм, забрели в Уэлс[21] поначалу и лишь спустя две недели нашли то, что искали. И, войдя в деревню, спросили, не нуждается ли кто из мужчин в жене, тогда им поведали о мельнике, бедном мельнике, ему до сих пор некогда было обзавестись женой, так много муки он мелет, а собою парень видный, но не шибко привередливый; отцу же не терпелось избавиться от дочки. И вот мельник — то бишь я, как вы сами догадываетесь, — заплатил ее отцу пять шиллингов, выкупил девушку по цене свиньи, ну разве что чуток сверху добавил из тех денег, очень может быть, что получил от священника, от вас, значит, отче, за муку из вашего зерна. Когда мельник снял мешок с ее головы, да-а, она была жуткой, как январское утро. Но он только плечами пожал и сказал себе: “А, наплевать, хрюканье мне даже нравится иногда”. — Кэмп опять прильнул к решетке, его пухлые щеки и выступающий безволосый подбородок светились в полутьме. — И кстати сказать, ночью все одинаковы.

По-прежнему сгорбленный, я обнаружил, что стучу пальцами по верхним зубам. Прикидывал, какую епитимью на него наложить. Одной “Пресвятой Девой” не замолить ему похоти и вранья, слишком много раз пришлось бы прочесть молитву, и он собьется со счета, с двузначными числами Кэмп не в ладу. Однако не епитимья занимала мое воображение; я представил, как его возлюбленная сидит в уголке в его доме, благонравно сложив ладони на платье из тонкого шелка, в котором отец выдал ее замуж, поглядывая на белые лунки своих круглых ногтей, вдыхая здоровенным рылом фиалковый аромат, которым она надушилась, аромат нежной покорности, и скашивая глаза — в предвкушении? в страхе? — на кучу соломы и одеял, что Кэмп величал своей постелью. Позднее она ляжет в эту постель, и ее нечеловеческий визг взорвет тишину деревни. Боль или наслаждение она испытает, мы этого не узнаем. Зато благодаря ей мы прославимся: Оукэм, где живет визгливая женщина-свинья.

— Ступай, пока ты не наплел еще больше небылиц, — сказал я. — И набей башмаки камнями, ходи так до начала поста, это научит тебя дважды подумать, прежде чем соврать. Молись утром и вечером, отсчитывая молитвы на четках.

Пирс Кэмп вскочил с колен: “Да, отче, с радостью, отче, спасибо, отче”; за южным окном пролетел дятел не с клекотом даже, с гоготом.

* * *

Деревня изгоев и нищебродов. Оукэм — Скотвиль, Боровтаун, Мостанет. Деревня, так и не нажившая добра; на десять миль в округе только здесь не торгуют шерстью, не ткут полотно, не умеют построить мост.

Вот она, деревня, по которой мы ходим туда-сюда под пение доярок, и глаза бы наши на нее не глядели, мы называем ее Сыромешалкой, Молочной Травой, Коровьим Выменем. Здешний барин вальяжный с виду и размазня внутри, как и сыр, что он варит. Живут здесь пришлые, те, кого выжили из родных деревень, и всем им приходится туго. Самого богатого человека в деревне бросили в реку и утопили. А вот и здешний священник, молодой Джон Рив, сидит, нахохлившись, в темной будке. Сколь бы ни наставлял его Господь, пастве своей разума он не прибавил. И от него разит гусем, и отрыгивает он гусем, как бы ни старался сдержаться.

Насмешка — плата за доброту? Потому что мы в Оукэме были добрыми настолько, что даже Господь это заметил. За последние лет двадцать пять у крестьян отобрали бесчисленное множество фарлонгов пахотной земли, чтобы отдать их под овечьи пастбища и крольчатники, а когда посевы выкорчеваны и трава скошена, людям, лишившимся наделов, внезапно обнищавшим, ничего не оставалось, как уволакивать ноги из родного дома, — и куда их волокло? Они топали к нам, поверив слухам о деревне, откуда их не выгонят. Приволакивались, не имея при себе ничего, кроме медного горшка, веревки из конского волоса, лемеха от плуга (но ни плуга, ни лошади), мешка гороха, курицы, жены и четверых ребятишек, и наша деревня принимала их таких, давала им землю.

Дед Тауншенда — овец ни во что не ставивший — принимал всякую приблудную семью, никому не отказывал. Заброшенные земли, вересковые пустоши и даже окраину леса взъерошил плуг, весь приход вспахали и засеяли. Первые полгода старый Тауншенд ничего не брал за аренду, а вторые шесть месяцев — лишь половину ренты, пока новички становились на ноги. В итоге в Оукэме оказалось больше засеянной земли, чем где-либо в округе, и хорошей земли, как меня уверяют. Тауншенды стали еще богаче, но нельзя сказать, что добрые побуждения были им чужды; моя мать говорила, что ее мать говорила, что нигде в целом свете не привечали столько людей, любых, кто ни явится. Здешние не шарахаются от смрадного мужского дыхания, или женской хромоты, или детского поноса, таких людей, как в Оукэме, еще поискать. Господь, надо полагать, оценил их правоту, потому что последующие пятнадцать лет они собирали хороший урожай, более или менее, и Он указал нам на участки, где прорастала пшеница и где прежде мы выращивали только рожь и суржик. Во имя Его мы построили церковь побольше, храм Пресвятой Девы, не пожалев наилучшей древесины из наших лесов.