Ветер западный - [33]

— Но вы же не собрат, — задумчиво проговорила она. — Вы… Тень Отца нашего, вы тот, кто между нами и Богом. Золотой крючок, это ведь ваши слова? Без золотого крючка рыбак не поймает рыбу. Что ж, везет вам, вся рыба — ваша. А знаете, каково оно, когда Господь тебя не замечает? Не знаете, потому что ваш рот постоянно у Его уха.

— А мое ухо постоянно у ваших ртов.

— Но грехи перед смертью отпускает самолично Господь, не правда ли? Я завидую вам, ведь что бы вы ни содеяли, Он выслушает вас, дарует прощение и убережет от ада. Что бы вы ни натворили, пусть даже самые чудовищные гнусности, ваша шея никогда не познакомится с петлей.

Мне хотелось спросить ее: “Что я такого делаю? Какие гнусности?” Я припомнил, как однажды столкнулся с ней на улице, около полугода назад, когда солнце еще жарило; она держала поводья в кулаке, кожа на руке потрескалась, из-под желто-коричневой сермяжной туники выглядывали толстые сильные икры, волосы она упрятала под туго повязанный платок, какой носят замужние женщины, хотя муж ее к тому времени умер. Пустой взгляд, меня она в упор не видела. Лошадь паслась на солнце и, разомлев, укладывала морду ей на грудь, продолжая жевать.

— Я — primus inter pares[20], — сказал я ей, — главный прихожанин. Но, заметь, прихожанин, то есть один из вас.

— Тень Отца нашего к Богу ближе, чем ангелы.

— И все же я один из вас.

— Но вы никогда не оголодаете.

— Я часто бываю голоден.

— И вас не подвергнут наказанию.

— Меня наказывают, как и всех остальных.

Она поерзала на подушке; нелегко стоять на коленях, когда у тебя больные суставы и крупные ноги, созданные для тяжелой работы.

— Что назначите мне, отче?

— Припомни все, за что ты можешь быть благодарна, и семь дней кряду рассказывай об этом перед ликом Марии, а если не случится лика Марии под рукой, поведай о своей благодарности хотя бы воздуху.

Я вспомнил, как в тот жаркий день, палимая солнцем, она уставилась себе под ноги. Как обычно, хмурая, не желающая вступать в разговоры с кем-либо. Не думала ли она тогда: “Ангелы надо мной, но мне нельзя на них глядеть”? Придавленная к земле навозом, лошадиным крупом и почти полной безнадежностью, не прозревала ли Агнес существование иной, высшей жизни, на которую она не смеет взглянуть?

— Да пошлет тебе Господь хороший день, — добавил я, и она, кажется, вздрогнула, словно забыла и обо мне, и о том, где мы с ней находимся.

— И вам, отче, доброго дня.

Сыромешалка

— Отче, я спала целый день, проделала дырку в стене и подглядывала за своей соседкой, перебросила лопатой ни на что не годную глину с моего на чужой надел, украдкой доела остатки меда, не угостив мужа, съела яйцо, наш талисман, прокляла своего отца, я ругалась, я храпела, я пердела, я сомневалась.

* * *

— Benedicite, — важно произнес Пирс Кэмп.

— Dominus.

— Женщина, отче, рожает. Повитуха говорит: “Дай-ка осмотрю твой потайной низ, выходит ребенок или нет”. На что женщина отвечает: “Заодно проверь и с обратной стороны, муж часто пользуется той дорожкой”.

— Confiteor, — вздохнул я.

— Вы насчет индульгенции?

— Я говорю Dominus, а ты говоришь Confiteor.

— Вы свое, а я свое.

Увидев этим утром Кэмпа, направлявшегося к Тауншенду, я подумал: “Когда же он заявится?” Он не из тех, кто упустит случай разжиться индульгенцией. Жилистый холостяк с кривой ухмылкой и стремительно редеющей шевелюрой. На Тауншенда он работал еще до того, как я получил этот приход, — с самого детства молол зерно на его мельнице. Изо дня в день, и с каждым днем линия волос отодвигалась все дальше со лба к затылку.

— Тебе есть в чем исповедаться?

— Еще как есть, — прошептал он, едва не облизывая решетку толстыми бесформенными губами.

— Тогда прошу.

— Слыхали о женщине с головой свиньи?

— Вряд ли…

— Но с роскошным телом юной девушки, такую дрючить и дрючить.

Слова толкались в моем горле, но так и не сложились во что-либо, достойное произнесения, и я молчал, пригнувшись; спина болела, я упер локти в колени.

— Опять же, — продолжил Кэмп, — наверное, красотки со свиными головами — не ваш конек, отче.

— И даже не знаю чей.

— Ха! — Короткий взрыв смеха, а затем, уже не смеясь, жарким похотливым шепотом: — Отныне это мой конек.

Пирса Кэмпа я жалел. Кое-кто считал его самым веселым человеком в Англии, рот его то и дело растягивался в улыбке, способной обмануть самого дьявола, но я видел изнанку этой улыбки: горечь, настороженность, усталость. Жил он бобылем, компанию Кэмпу составляли две козы, и он любил забавлять детей, поднимая коз на задние ноги и понуждая их танцевать. И дети хохотали, словно не замечая смятения пополам с ужасом в раскосых и неподвижных, как у ящериц, козьих глазах.

— Та девушка-свинка, с которой я знаком, родилась в обычной семье, хотите верьте, хотите нет, — продолжил Кэмп. — У отца человеческая голова, и у матери тоже, никаких свиных рыл. Говорят, мать померла от горя, когда малютка-поросятинка вышмыгнула на свет Божий промеж ее ног. Отец пытался выдать ее замуж, лишь бы только сбагрить с глаз долой, а заодно и деньжат с жениха слупить, — и девушку пристраивали ко многим мужчинам, прежде чем она добралась до меня, бедняжка. Сперва ее всучили капитану, но, глянув на нее, капитан потребовал, чтобы ее отослали обратно. Потом ее привели к доктору, на сей раз с мешком на голове, и у доктора глазки заблестели, и с деньгами он уже был готов расстаться, но когда мешок сняли, доктора перекосило от омерзения и он надел мешок обратно. В другой раз был поэт, денег у него совсем не было, и он подстроил все так, чтобы опробовать ее задарма. Раздел девушку, уложил в кровать с мешком на голове и сомлел от счастья, потому что тело у нее — молоко и мед, с длинными округлыми ляжками и манящей темной впадиной между ними, а когда он подступился к ней, она завизжала, как свинья, за которую не заплатили. Угадайте, что было дальше.