Ветер западный - [35]

Урожаи, впрочем, со временем упали. Так всегда происходит, а рассчитывать нам было не на что: пастбищ мало, шерсти мало, ни одной валяльной мельницы, наша водяная мельница годилась только для зерна, и ту шерсть, что мы настригали, по-прежнему валяли ногами. Иноземцам понравилось носить английские рубахи, но мы не умели их шить — у нас не было прях, ткачей, сушильщиков, ворсильщиков, красильщиков; мастера таких дел набивали мошну в других местах. Даже если бы мы и взялись за шерсть, не много бы выручили, мы опоздали, наши соседи уже одели всю Европу. Оукэм трудился на земле и зависел от прихотей погоды. К тому времени, когда господскую усадьбу унаследовал Оливер Тауншенд, ненастья свели урожаи почти на нет. Тауншенд пробовал разводить кроликов: спилил деревья, насажал папоротник, понаделал лабиринтов с норами для кроликов — помню, как в самом начале он науськивал пса на свою новую живность, горланя с притворным оптимизмом “Дуй в рог, охотник!”. Крольчатина не спасла нас тогда, как не спасет сыр сейчас. Тауншенд это понимал, но все равно горланил что было мочи — сдается, все кролики на английских островах услышали его и повыскакивали из нор.

Но доброты, сопереживания — достаточно ли этого на самом деле? Чистосердечности? Сердец отзывчивых? Терпимости? Пения? Да едят бедные и насыщаются…[22] но при всем при том порою мне кажется, что Господу угоднее не хвала, воздаваемая Ему, но сметливость, расторопность, живость, пусть даже и способные обернуться жестокостью.

Не утомило ли Его скудоумие Тауншенда? Или мое, если уж на то пошло; что толку от меня, сидящего, понурившись, в темноте? Не предпочитает ли Он тех мужчин и женщин, что вечно что-нибудь придумывают, и каждая их затея — будто стрела, бьющая в цель; тех, у кого орлиное зрение, и на солнце они смотрят, не щурясь? А люди, что идут мимо нас по другому берегу реки, с нагруженными тележками направляясь в Европу, не говорят ли они, глядя на нашу луговину за рекой: “Горе Сыромешалке, был среди них один умный человек, и тот помер, остались одни дураки”?

Воскрешение мертвых

Стук пальцев по решетке, голос благочинного: “Рив”. Он хрипло откашлялся.

Выйдя из будки, я увидел его спину, исчезающую в ризнице. Снял с гвоздя нитку четок, положил на пол и последовал за благочинным. Кроме нас, некому было нарушить оглушающую тишину церкви, пустынной, погруженной в оловянный полумрак. Ни огня, ни тени. Я закрыл за собой дверь в ризницу. Благочинный сидел на стопке одеял — сероватая фигура на сером постаменте. Лучше бы он стоял, а сидя, он был вдвое ниже меня, что затрудняло серьезный разговор, но раскованность — привилегия начальства, и отдых на одеялах, видимо, должен был напомнить мне: знай свое место; благочинный улыбался так, словно погружался в чан с горячей водой, — благодушие поддельное, вероятно, но судить сколько-нибудь здраво об этом человеке я не мог. С каждым днем он все более виделся мне незнакомцем.

— Чистилище, — негромко произнес он. — Что оно собой представляет, как думаете? Скотопригонный двор? Где все норовят увильнуть от дьявола, чтобы их не отправили на бойню? И все ищут врата, отворяемые ангелами?

Неожиданный вопрос, подразумевающий некое самоумаление и тягу к познанию.

— Мне не всегда достает отваги думать об этом, — ответствовал я. — Но возможно, в чистилище все устроено пообходительнее. И это лишь место для смиренных раздумий.

Благочинный кивнул — что было столь же неожиданно, — и подушечками пальцев провел по одеялам. Он гладил шерстяную ткань и в сумраке сам казался шерстяным, ворсистым по краям. Я был заворожен этим зрелищем самоуничижения — пастырь, обернувшийся овцой.

— Ад — действительно скотопригонный двор, — рискнул я продолжить, — где тебя хватают, скручивают и ты орешь в несогласии с уготованной тебе участью. Чистилище — это… утроба. Если накануне рождения мы побывали в одной утробе, то почему бы нам перед смертью не побывать в другой? Одна — ворота в жизнь, другая — в загробную жизнь. Чистилище — вторая утроба. Так я склонен думать.

— Теплая уютная келья, где царят тишина и покой?

Он насмехался надо мной?

— Да, — сказал я, — там мы дозреваем, закутанные в жизнь, которую прожили, то греша, то являя доброту. Затем рождаемся для иной жизни, ада или рая, это Господу решать.

Благочинный размышлял, поджав губы. В ризнице пахло отсыревшей шерстью и свечным жиром, мыльной травой и душицей, и от этих домашних запахов возникало впечатление, будто мы беседуем запросто, непринужденно, хотя я не мог не подозревать, что разговор наш был далеко не простецким и не случайным, но затеянным с определенной целью, находившейся вне моего поля зрения.

— Прелестная картина, — лицо благочинного разгладилось, от прежней зловещей суровости не осталось и следа, — моя прозаичнее. Впрочем, согласен, скотопригонный двор — неверное определение, да. Ваши “смиренные раздумья” более уместны. Каким чистилище представляется мне? Помещение, где полно мужчин и женщин, они молча выворачивают свои кошельки, чтобы Господь мог оценить их состоятельность. Хватит ли им накопленного, чтобы отправиться на небеса, или придется спускаться в ад? Под кошельками я, естественно, разумею их души.