Вести с моря и суши - [3]

Глядя на мачты из-под ладони,

корпусом всем подавшись вперед,

мне с рубежа незабытого мола

женщина молча косынкой махнет.

Клара фон Рейтер

Как яблоко в вазе, сиропом облитый,

твой голос взлетает на пятый этаж

в прозрачном кубике лифта.

Метро укачало подземное ложе,

но в темном тоннеле вагон озарен

свеченьем твоей апельсиновой кожи.

Автобус струит на проспекты столицы

под взмахом твоих серповидных очей

твои золотисто-ржаные ресницы.

И легче, чем тонкая нота колибри,

в стеклянной тетради крутящейся двери

мелькает твой профиль — изящный экслибрис.

Одна из версий земли

Добро пожаловать, о новый день!

Вернулись в мастерскую глаза

рисунок, цвет и светотень.

Вот мир огромный

весь в упаковке из чудес:

и мужественность дерева,

и благосклонность бриза и небес.

И розы механизм.

И колоса архитектура.

Земля без перерыва занята

его зеленой шевелюрой.

А сок, невидимый строитель, строит

с помостов воздуха наклонных

и вверх шагает по ступеням света,

который стал объемным и зеленым.

А землемер-река проделывает опись

окрестностей.

А горы моют темные бока

на дне небесном.

Вот мир растительных столбов дорожных,

и водяных дорог,

и механизмов, и строений, —

одушевляет их таинственный поток.

А дальше — прирученные цвета и формы,

живые воздух, свет и даль;

все это собрано в Творенье человека, —

он дня живая вертикаль.

Зарисовки городов

Гуайякиль

Про солнце твердят витрины,

и лодки, и рябь залива,

и этот причал пустынный.

А воздух под белым игом

каленого солнцепека

исходит истошным криком.

Гавана

Сахарных заводов трубы —

тростниковыми стеблями…

Уезжает сахар с Кубы.

Эмигрируют чащобы,

уезжают ром и румба.

Дружно всходят небоскребы.

Нассау,

Багамские острова

Нассау, палитра лета.

Здесь ветер пронизан солью,

а свет изнемог от цвета.

Зеленым стеклом играя,

качается в море город,

как перышко попугая.

Сент-Джордж [3]

Чайки да изумруды

водорослей плавучих —

не за горой Бермуды.

Маяк, подмигнувший грустно.

Пальмы. Белые крыши.

Люди цвета лангуста.

Виго [4]

Здесь бухта глазам не верит:

штурмуют утес отвесный

косые крыши и двери.

А окна, тысячеглазы,

глядят, как в заливе травят

тунца борзые-баркасы.

Ла-Корунья [5]

Примазаться бы к фортуне:

у самого моря домик,

невеста из Ла-Коруньи.

Сидеть у воды и просто

смотреть, как мерцает парус

и как проплывают звезды.

Сантандер [6]

Тот не гладил моря кожу,

тот не понял ветра душу,

в Сантандере кто не пожил.

В два ряда деревья сдвинув,

мокнет улица Переды.

Небо блещет, как сардина.

Ла-Палис [7]

Вещает белая волна

о том, что пленена на Ре[8]

островитянами луна.

На горизонте дым возник:

сирены труб о том поют,

что мир един и многолик.

Нью-Йорк ночью

Уперлись прямо в месяц

колонны небоскребов

подобьем узких лестниц.

А в тиглях окон вечер

переплавляет в пламя

надежду человечью.

Одиночество городов

Не зная своего номера.

Окруженный стенами и границами.

Под каторжной луной,

с привязанной к щиколотке вечной тенью.

Живые границы встают

на расстоянии одного шага от моих шагов.

Нет севера, нет запада, нет юга и востока,

есть только размноженное одиночество,

одиночество, разделенное на число людей.

Бег времени по часовой арене,

трамваев сияющая пуповина,

церкви с атлетическими плечами,

стены, читающие по складам два-три цветных слова, —

все это сделано из одинокого вещества.

Образ одиночества:

каменщик, поющий на лесах,

неподвижная небесная лужа.

Образы одиночества:

пассажир, погрузившийся в газету,

лакей, прячущий портрет на груди.

У города внешний вид минерала.

Городская геометрия не так красива,

как та, которую мы учили в школе.

Треугольник, яйцо, кубическая сахарная голова

просветили нас на празднике форм.

Только потом появилась окружность:

первая женщина и первая луна.

Где было ты, одиночество,

что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста?

В поездах, в зеркалах и на фотографиях

ты всегда рядом со мною.

Крестьяне не так одиноки,

потому что составляют одно с землею.

Деревья — их дети,

смену времен года они чувствуют собственным телом,

и примером им служат жития святых маленьких животных.

Это одиночество питается книгами,

прогулками, роялями и осколками толпы,

городами и небесами, завоеванными машинами,

листами пены,

разворачивающимися до границ моря.

Все изобретено.

Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества.

Карты хранят тайну чердаков.

Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке.

Старались похоронить одиночество в гитаре.

Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам,

что оно торгует платьем самоубийц

и что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.

В третьем классе

В вагоне третьего класса

солдат вскрывает штыком

консервную банку времени.

Токарь снимает двухцветную стружку с яблока.

А где-то на вороненой крыше паровоза

затаилась безбилетница-луна.

Берлинские пивные.

Пиво цвета светящихся глаз.

Зеленый базар на площади Лютера.

Статистикой учтена каждая хлебная крошка, съеденная воробьем.

Снегопад — первопричастье земли;

«Вот и зима!» — радостно твердят мужчины и женщины.

Кельнский собор —

сталагмитовая роща,

гранитные струи фонтана, врезанные в лазурь,

воздушный замок инея,

окаменевший аккорд.

По дороге из Кельна в Париж

в окна бросаются юные нивы.

Ветер треплет золотые кудри полей, позабывших войну:

даже скелетам младенцев, зарытых в этом черноземе,