Вести с моря и суши - [2]

Окно-учитель

распространяет в ночи свой свет, свои вести,

извлекает квадратный корень из метеора,

суммирует колонны созвездий.

Окно — это борт корабля земли, —

как тихим прибоем, он опоясан тучами розовыми.

Дух-капитан ищет остров господний,

и глаза его омываются в синих грозах.

Окно распределяет между всеми людьми

по кубу воздуха, по кварте света.

Вспаханное облаками, оно —

маленькая собственность неба.

Эквадорец у подножия Эйфелевой башни

Стальное дерево над плесом века,

под синей кроной размером с небо.

Насквозь прогрызли автомобили

железный комель огромной сейбы[2].

Глаза к лазури спешат взобраться

по переплету железной рамы.

Над черепичной долиной кровель

качает шеей стальная лама.

В прозрачных складках воздушной ткани,

в подвесках бликов белее пены

выходит башня ночной порою

на звездно-черный песок арены.

Пробив локтями созвездий млечность,

стальная мачта таранит вечность.

На ней растянут шатер незримый

на перекрестке ночной вселенной.

Рисуют контур ее галактик

огни и звезды попеременно.

Зачин астрального алфавита,

стальная башня в зенит воздета.

Надежда, вставшая на ходули,

ты — гимн железу, триумф скелета.

Клеймо для тучной коровы-тучи,

а веку — вышка сторожевая.

Ржавеет тихо в прибое ветра,

в прибое неба стальная свая.

Еще раз об окнах

Окно — это грань графина,

который всегда наполнен

парным молоком рассвета

или лимонным полднем.

Как светится синеглазо

хрустальная эта ваза!

О чистый ее передник

дробятся лучи рассвета

расцвеченным опереньем.

А белый крест переплета —

как мраморное надгробье

лиловой ливневой туче,

взирающей исподлобья.

Зеркало в столовой

Бродит луч по лекалу

серебрящихся точек.

Это чертит в столовой

наше зеркало-зодчий.

И крылом стрекозиным,

слюдяною полоской

интерьер рассекает

невесомая плоскость.

Будто циркуль мерцанья

измеряет предметы

мерой дробного света.

Биссектрисой стеклянной

перебиты графины,

и стекает, сверкая,

на пол струйка рубина.

Словно в пруд, силуэты

в это зеркало вмерзли,

и беседуют тихо

блики азбукой Морзе.

Рвется свет, как петарда

или протуберанец.

Луч ресницами гладит

грани лаковый глянец.

А по диагонали

вертикального плеса

отражения стынут,

будто знаки вопросов.

В мире, одушевленном

излучением смысла,

бродят тени предметов,

словно зримые мысли.

За зеркальной границей

очень четкие грани:

соль познанья — солонка,

уксус — воспоминанья.

Виноградные льдинки —

это наледь дыханья.

Кофе — это раздумье.

Сахар — белый архангел.

Девушка из Панамы

В бухте лоснится лунное масло,

коже смуглянки вечер сродни.

В сумраке дальнем судно увязло,

в глянцевом море моя огни.

Черные лица мелом-улыбкой

кто-то внезапно разрисовал.

Это мулатка поступью зыбкой

пересекает черный квартал.

Лед о стаканы бьется со звоном.

Груди упругой ходят волной.

Веер соседки пахнет лимоном,

пахнет ванилью душ ледяной.

В черной пролетке черная дама.

Кучер смеется, черный как смоль.

На черепице чертит реклама

четкую надпись «Клуб Метрополь».

Зала казалась больше вокзала.

Публики было — не продохнуть.

То ли мулатка вся танцевала,

то ли же только бедра и грудь.

Нет, ворожило, а не плясало

тело мулатки под барабан.

На берегу голубого бокала

зрел у меня с ней краткий роман.

Обнаженная девушка

Пульсом и дрожью

в кровь врываясь,

ты претворяешь

время в радость.

Запах забытый память тревожит:

детством пропахла

юная кожа.

Запах ли моря?

Запах травы ли?

Запах, пронзивший

душу навылет.

Руки — скрещеньем солнечных линий —

глаже, чем галька,

слаще, чем дыня.

Ангел, горящий с песнею белой

в белом костре

обнаженного тела.

2°48 южной широты

Желтая пристань. Как самородки,

лежат ананасы — некуда класть.

К свае привязана желтая лодка;

в лодке — простая рыбачья снасть.

Бочонки джина — горою шаткой.

Сложены ящики кое-как.

Укус гадюки на голой пятке

всем демонстрирует старый моряк.

Груды бананов возле сарая.

Пахнет медом табачный лист.

Из бочки высунулся, зевая,

еще не проспавшийся в ней метис.

Лишь в полночь стихнет многоголосье,

и желтая пристань вроде бы спит,

и только бродят по ней матросы

с глазами, цветом в бесцветный спирт.

Гамма

Ветер корсарский нить разговора

вырвал у нас и унес на Азоры.

— Видишь, — сказал я, — позолотили

ночь океана рыбы-светильни.

Тихо коснулся коралла губами…

Судно Азорскими шло островами.

Плыли, качаясь, глаза ее рядом.

Юные пряди плыли, ныряя.

Так и осталось: очи-озера

на широте полуночных Азоров.

Ночной порт

В бочках дубовых вина угрюмы:

очень печально им на причале.

Бочки мечтают ночью о трюмах.

Пахнет щемяще устрицей ветер.

Полночь — рыбачьи мокрые сети.

Спиннинги-мачты ловят созвездья;

бакены-лодки в лунном асбесте.

Вспыхнул фонарик на полубаке,

взвившись, как факел рыбы летучей;

льются чешуйки света во мраке.

На горизонте контур шаланды, —

словно команда сгинувшей шхуны

переправляет смерть контрабандой.

Судьба

Глядя на мачты из-под ладони,

корпусом всем подавшись вперед,

где-то в Голландии незнакомой

меня незнакомая женщина ждет.

Пристань, каналы в каменных плитах,

мельница с черным крестом на горбу

выйдут навстречу, перевернувши

так неожиданно мне судьбу.

Старому саду стану хозяин,

станет хозяином мне огород.

Буду ласкать фруктовые губы,

глядя, как яблоней сын растет.

С трубкой, набитой травой забвенья,

выучившись вечера коротать,

утром однажды взойду по трапу

на мокрую палубу я опять.