Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [82]

. Авторы недавних исследований в области материальности утверждают, что доминирующая в политической и аналитической мысли тенденция рассматривать материю и вещи как пассивные объекты человеческой воли – политический акт, навязывающий нам антропоцентрическое понимание мира и вбирающий в себя те же властные практики, на которых основаны расизм, шовинизм и ориентализм[554]. Лишь остранение материального мира, «прием затрудненной формы», политическое усилие, призванное «делать камень каменным» (в этом отношении советские формалисты звучат поразительно актуально для повестки новых исследований материальности), способны привести нас к более равноправному и справедливому обществу[555].

Анализируя, как советские вещи и пространства влияли на индивидуальное и коллективное самосознание, я постарался показать, как способность предметов материализовать эмоции, овеществлять восприятие обществом прошлого и будущего, формировать человеческое тело – иными словами, их подрывной потенциал – оспаривались советским руководством и интеллектуальной элитой, стремившимися контролировать насыщенную жизнь советских вещей, манипулировать ими и подчинить их себе. Но «стихийность», непредсказуемость и сопротивление материи воздвигли бесчисленные препятствия на пути превращения советских людей в рационально организованное общество. Советская материальность – материальность подъездов, спортивного инвентаря или телевизора – порождала гибридных социальных субъектов, чьи действия определялись не только идеологией и языком, но и окружающими их вещами. Поэтому у советских артефактов была собственная политика. С конца 1960‐х годов официально считалось, что советское общество вступило в эпоху развитого социализма, для которого характерно отсутствие фундаментальных противоречий в обществе, однако природные и рукотворные объекты вызывали оживленные публичные дискуссии, провоцировали конфликты, мобилизовали отдельные группы и способствовали социальному и культурному многообразию, нарушавшему планы советского руководства и интеллигенции по социальной инженерии[556].

Показательно, что в основе этих планов лежало осознание способности вещей упорядочивать и менять советское общество. Стихийный материализм, составлявший часть культурной логики позднего социализма, служил чиновникам и интеллигентам источником излюбленных и настойчиво воспроизводимых метафор, предполагавших оценку людей в зависимости от уровня их владения профессиональным оборудованием, стратегий потребления и увлечений. Он повлиял и на топографию общества позднего социализма, потому что способствовал волнам моральной паники по поводу советского национального тела, на которое слишком тесный контакт с материальной средой таких пространств, как полулегальные подвальные спортзалы, или с виртуальной реальностью телевидения якобы действовал разрушительно, но которое можно было исцелить во взаимодействии с другими формами материальности в таких местах, как музеи народного зодчества под открытым небом, дворцы пионеров, государственные спортзалы и стадионы. Стихийный материализм способствовал важной трансформации позднесоциалистического общества в более терпимую социально-политическую структуру за счет утверждений, что, например, деревянные церкви и архаичные северные пейзажи по своей природе принадлежат социализму. Благодаря стихийному материализму в дискурсивном поле позднего социализма уживались просветительские установки Генриха Альтшуллера и принципы архитектурной реставрации Александра Ополовникова, застывшая в пластике масштабных моделей история и вуайеристское пространство подвалов, где тренировались культуристы. Исторический потенциал социалистических объектов был обусловлен стихийностью и спонтанностью материальности, ее эмоциональной окрашенностью, воздействовавшей на советских людей и побуждавшей их менять собственное тело и сознание, присущей ей способностью влиять на общество так, как не предусматривал господствующий дискурс, и заставлять его реагировать и подстраиваться. Советская материальность играла ключевую роль в формировании сообществ, создании новых смыслов, порождении и объективации новых режимов знания.

Было бы ошибкой рассматривать ее воздействие лишь в категориях господства и сопротивления. Долгое время этим вопросам отводилось центральное место в изучении советской истории, особенно когда исследователи пытаются понять и проанализировать процесс формирования советского человека как особого исторического типа. Принято считать, что советская цивилизация формировала советских людей – в первую очередь научив их «говорить по-большевистски». Но, как видно из проведенного мной анализа взаимодействия между советскими людьми и материальными предметами, все было значительно сложнее. Советские объекты и пространства вмешивались в процесс становления личности, поощряя формы самосознания, не вписывавшиеся в дисциплинарные рамки советского воспитательного проекта. Когда культуристы из советских подвалов задались целью с помощью штанги и гирь нарастить мышечную массу или когда члены клуба «Полярный Одиссей» искали в селах на берегу Белого моря следы традиционного корабельного дела, новые гибридные тела и идентичности возникали благодаря эмоционально заряженным объектам, определявшим социальное бытие первых как «железных людей», вторых – как «последних поморов». В противовес тезисам некоторых представителей нового направления исследований материальности, приписывающих воздействие на общество непосредственно вещам, я, опираясь на результаты эмпирического анализа, предлагаю другую модель отношений между материальным и социальным. Советская материальность приобрела способность воздействовать на историю через тела людей, завороженных разными материальными объектами позднего социализма, тех, кому эти объекты служили для формирования и воплощения индивидуального и коллективного самосознания.