Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [69]

Важно отметить, что критики культуризма не выступали за его полный запрет, в отличие, например, от карате, в 1973 году объявленного вне закона постановлением Комитета по физической культуре и спорту в СССР. Они нападали не на сами культуристские упражнения, а на их систему: привычка «качаться» перед зеркалом в подвальных спортзалах якобы порождала зацикленность на собственном теле, заставляла пренебрегать коллективными интересами и лишала власть (в лице тренера) возможности контролировать процесс изменения тела. Именно убеждение, что железо способно формировать тело и ум, разделяемое как сторонниками, так и противниками культуризма, и делало их спор столь ожесточенным. И то же материалистическое осознание силы железа побуждало советских культуристов видеть в нем средоточие подлинной маскулинности и гражданственности. Сейчас, по прошествии многих лет, мы знаем, что опасения советских журналистов и чиновников не оправдались: вместо эгоистов, поглощенных работой над образом собственного тела, из подвальных спортзалов выходили лояльные и социально активные граждане, ощущавшие прочную связь с советским обществом и стремившиеся насаждать социальную норму, как они ее понимали. Более того, подвал как место, где молодые люди вырабатывали культуру тела, зачастую противостоял «неорганизованным» городским пространствам, о которых речь шла в четвертой главе, например парадным и улицам. На это указывали многие советские культуристы; в частности, один белорусский спортсмен в статье для профессионального журнала о культуризме впоследствии вспоминал: «Я рос, как говорится, на улице, и она понемногу засасывала, сам чувствовал это. Спас культуризм. С друзьями мы облюбовали и оборудовали подвал площадью примерно 40 квадратных метров, назвав его „Клуб 73“. У нас был свой устав: не позволяли друг другу выпивать, курить, приводить в клуб девушек и даже знакомых»[464].

Советский культуризм в текстах его приверженцев предстает как атлетическая система, направленная на формирование идеального тела; ее породила хрущевская оттепель, когда власть отошла от централизованных и прямолинейных методов социального контроля. Если говорить о советской биополитике, человек участвовал в укреплении власти не только на дискурсивном или ритуальном (участие в массовых торжествах по случаю советских праздников), но и на телесном уровне. Образ «хорошего» гражданина был прочно связан с физической формой еще с 1931 года, когда советское руководство утвердило комплекс ГТО («Готов к труду и обороне») как инструмент пропаганды физической культуры среди широких слоев населения, но вместе с тем как возможность оценить, насколько человек близок к идеальной физической форме, отождествляемой с его способностью трудиться на благо общества[465]. Вот почему, когда советские приверженцы культуризма утверждали, что его ценность именно в способности укреплять человеческое тело и формировать настоящих граждан, их доводы уходили корнями глубоко в советское дискурсивное поле. «Мышцы даны человеку не для любования, а для работы, – писали Тэнно и Сорокин в заключении к пособию по культуризму 1968 года, подчеркивая, что мускулы – это инструменты. – Железо делает чудеса, но воля и упорство сделают еще больше»[466].

По мнению Олега Хархордина, десталинизация советского общества отнюдь не привела к ослаблению социального контроля. Случилось противоположное – Хархордин описал это явление как постепенный переход от государственного надзора сталинской эпохи к «все более пристальному надзору друг за другом в повседневной жизни» при Хрущеве и после[467]. Культуризм с присущей ему тенденцией перемещать мужское тело в сферу визуального был, очевидно, связан с этой трансформацией. Помимо соревнований по культуризму, которые советская пресса презрительно, но весьма метко именовала «конкурсами красоты», чтобы продемонстрировать свое тело как эстетический объект, культуристы летом ходили на местные пляжи и носили рубашки с коротким рукавом[468]. Подобные формы проявления маскулинности отражали сложное вуайеристское пространство залов, где тренировались советские любители. Некоторое представление об этой сложности дает фотография подвального спортзала в Люберцах (ил. 5.3). Вырезки с изображениями культуристов, которые мы видим в левой части снимка, выполняли роль плакатов; тела профессиональных западных спортсменов служили ориентирами, а их мышцы превращались в фетиши, но одновременно эти фигуры, подобно лорду Китченеру на знаменитом британском агитационном плакате 1914 года и его более поздним имитациям, выступали как источник властного взгляда. У этого взгляда была и схожая функция – мобилизация: плакаты представляли мускулы как фетиш и побуждали тех, кто смотрел на них, усиленно наращивать мышечную массу. Бывший культурист, в прошлом занимавшийся в одном из люберецких спортзалов, вспоминая свои попытки увеличить бицепс, открыто сослался на эту вуайеристскую логику:

Ил. 5.3. Подвальный спортзал в Люберцах. 1980‐е годы. Источник: URL: http://www.furfur.me.

«Тогда меня звали Худой. Худой – потому что бицепс не рос. Я его качал, качал – гантелями, штангами. Для пацана же как? Бицепс – главная мышца. Чтобы майку надеть, а там ручища такая здоровая, как у Шварца [Арнольда Шварценеггера]. А у меня не рос ‹…› [В ответ на вопрос, завидовал ли он более мускулистым мужчинам.] Когда ходишь в зал с человеком, раз в неделю меряешь „банку“ [бицепс] и видишь: у него растет, у тебя нет. Начнешь завидовать»