Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [51]

), утверждает, что хулиганство в этот период появилось вследствие новых принципов классификации и контроля, внедряемых советским руководством, пытавшимся перейти от принудительных методов социальной инженерии к более осторожным и основанным на саморегуляции формам социального контроля. Главный тезис Лапьера заключается в том, что хулиганство в Советском Союзе порождалось и подпитывалось ежедневно, когда «советские люди (чиновники или рядовые граждане) сталкивались с существовавшими рядом небольшими социальными группами и оценивали их, применяя различные ярлыки»[321]. Лапьер рассматривает девиантное поведение и мелкие правонарушения как результат взаимодействия социальных и властных отношений; он исследует главным образом, как в 1950‐е и 1960‐е годы контролировалось – во имя порядка и прогресса – советское общество.

Такой подход оказался продуктивным – он помог составить более четкое представление о взаимодействии общества и власти в постсталинском СССР. Вместе с тем, на мой взгляд, имеет смысл дополнить предложенные Лапьером структурные и дискурсивные интерпретации объяснениями, к которым прибегали сами советские чиновники и рядовые граждане, стараясь понять, почему их соотечественники нарушают общественный порядок. Их точка зрения может дать более сложную картину истоков девиантного поведения в СССР и отношения к нему. Лапьер упоминает ссылки на «козни Запада» и «пережитки (буржуазного) прошлого» – стандартные объяснения хулиганства в советской государственной риторике и уголовном праве[322]. Но в официальных докладах и особенно в повседневных разговорах на первый план выходили другие – материалистические – трактовки, связывавшие девиантное поведение с условиями жизни в городах. Советские чиновники и граждане слишком хорошо понимали, что хулиганство не происходит в социальном вакууме. В городских парках, на улицах, во дворах, в подъездах и квартирах они наблюдали мелкую преступность и ее следы: разбитые телефонные будки и фонари, сломанные автоматы с газированной водой, вытоптанные клумбы, надписи на стенах, заплеванный пол. Как убедительно показывает Лапьер, советский хулиган был многоликим, а его определение – достаточно расплывчатым. Однако кое-что можно было сказать наверняка – и это нашло отражение в фильме Васильевой: он – а в Советском Союзе хулиганство существовало как девиантная, но при этом неискоренимая форма маскулинности – возникал из обыкновенных советских людей в темных закоулках социалистических городов.

Примечательно, что кампания середины 1950‐х годов по борьбе с хулиганством совпала не с амнистией заключенных ГУЛАГа, объявленной в 1953 году, а с началом массового жилищного строительства. Тем самым у материалистической логики, согласно которой современные условия жизни в новых квартирах, домах и микрорайонах должны были породить новый тип современного, культурного и дисциплинированного советского субъекта, обнаружилась оборотная сторона. Многие советские люди – как чиновники, так и рядовые граждане – укрепились в мысли о неразрывной связи между неподконтрольным пространством и девиантным поведением. Администрация всех уровней была завалена жалобами от жильцов новых микрорайонов, суть которых сводилась к одному: неожиданная способность зон общего пользования в их домах притягивать людей, вместо того чтобы служить пространством беспрепятственного перехода, грозила опасными последствиями – превращением местной молодежи в девиантных индивидов[323]. Эту связь подтверждали, например, жильцы нового многоэтажного дома в Выборгском районе Ленинграда на собрании, прошедшем в мае 1968 года, когда объясняли, почему они попросили отменить план по строительству во дворе дома автостоянки вместо спортивного клуба: «В месте [планируемой автостоянки] нами предусматривается организация детской спортивной площадки. Зимой тут должен быть каток для детей. Тут же расположена ЖЭК‐24, где также будет организована спортивная работа с детьми и подростками ‹…› [жильцы] имеют желание, чтобы их дети и дети соседних домов не болтались на улице и в подъездах домов, а были заняты полезным делом»[324].

В исследовании 1973 года, посвященном подростковой преступности в Республике Карелии и подготовленном для местного обкома партии, главной причиной этого явления было опять же названо «ничегонеделание ‹…› по месту жительства». Чтобы нейтрализовать влияние «улицы» на подростков, проводивших там больше времени, чем за «общественно полезной деятельностью», авторы предлагали организовать специальный загородный лагерь[325]. Год спустя на это предложение откликнулись партийные работники Пудожского района Карелии, сообщившие, что они организовали «военно-спортивный лагерь» на базе местной войсковой части, причем «режим и распорядок» в нем «приближены к распорядку военной дисциплины»[326]. В 1976 году карельский комитет комсомола, изучив деятельность клуба юных техников в Кондопоге, особенно похвалил кружок картинга, так как его руководителю удалось выманить подростков с «лестничных клеток» и проводить «воспитательную работу»: «Еженедельно у кружковцев проверяются дневники, поддерживается постоянная связь с родителями, со школой. ‹…› Многие кружковцы ‹…› поступают в техникумы и ГПТУ по техническим специальностям»