Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [41]

.

Использование конструктивистского лексикона в теории реставрации архитектурных памятников имело еще одно важное последствие, все более заметное в постсталинский период. Теория конструктивизма отражала интенсивную социальную программу таких авторов, как Гинзбург и Ган, и их стремление реформировать общество; термины «ритм», «тектоника» и «текстура» указывали на преобразовательную суть новой социальной архитектуры. Поэтому применение тех же понятий народному зодчеству Русского Севера не могло носить исключительно научный и описательный характер. Ополовников и другие специалисты по архитектурному наследию утверждали, что лишь неприкрытая текстура дерева способна передать подлинный дух русской культуры, запечатленный в местном историческом ландшафте. Но подобные заявления противоречили отношению местных жителей к своим домам и вытекающим из него практикам. После войны в Карелии стало популярным обшивать стены бревенчатых домов снаружи крашеными досками, а изнутри штукатурить и оклеивать обоями. Комнаты обставлялись современной мебелью[249]. С одной стороны, местные жители явно подхватили новые тенденции городских интерьеров. С другой – они таким образом взаимодействовали с ландшафтом, поскольку крашеная обшивка выделяет здание на фоне пейзажа, а интерьер с современными обоями и фабричной мебелью визуально оживляет повседневные зрительные впечатления сельского населения, в которых преобладает неизменное сочетание воды, северной растительности и неярких оттенков некрашеного дерева. Но советские реставраторы решили, что коренных жителей Карелии надо спасать от утраты исторической подлинности – задача тем более важная, что они избрали Русский Север «святилищем» традиционной народной культуры. Следуя логике, восходящей к теории конструктивистской архитектуры, но не имеющей ничего общего с ее освободительным посылом, специалисты по сохранению архитектурного наследия призывали карельских сельчан очистить жилища от эклектичных элементов, затемнявших подлинное глубинное «я» обитателей. В книге «Русь деревянная: образы русского деревянного зодчества» (1981) Ополовников, например, порицал оклеивание современных северорусских домов обоями, ссылаясь на эстетическую систему, предположительно открытую им в народном зодчестве:

«Раньше их [стены] никогда не обклеивали газетами или обоями: русский крестьянин всегда остро и тонко чувствовал природную красоту дерева как материала архитектуры, красоту самых обычных, простых вещей. Да и какие обои могут сравниться с естественной текстурой некрашеного дерева, темными полосами сердцевины, ритмом сучков, гладкой и все же чуть шероховатой поверхностью! Пол, сложенный из широких цельных плах, мощная, ничем не скрытая кладка бревенчатого сруба, лавки вдоль стен, воронцы – все это создает мужественный, неторопливый ритм строгих горизонтальных линий»[250].

Эстетические элементы традиционного зодчества: «естественная текстура некрашеного дерева», «темные полосы сердцевины», «ритм сучков» – предстают здесь как точки соприкосновения – или, в терминах цифровой эпохи, интерфейсом – между материальностью архитектуры и подлинным «я» человека. С этой точки зрения обои создают физическую преграду между людьми и эмоционально насыщенной текстурой дерева – ситуация крайне нежелательная. Другой реставратор, петрозаводский архитектор Вячеслав Орфинский писал в 1972 году: «Дом, сплошь покрытый деревянным кружевом резьбы, поражает ‹…› фанатичным стремлением поймать волшебную птицу – Красоту. ‹…› В начале ХХ столетия, на закате народного деревянного зодчества, своенравная птица неизменно разрывала узорчатые сети из деталей и орнаментов, подражавших модным формам тогдашней городской архитектуры ‹…› Это ли не подлинная, хотя порой и не осознанная трагедия целого поколения народных мастеров?! ‹…› Потеряв путеводную нить вековых традиций, народные умельцы пошли без троп, без дорог и… заблудились»[251].

Орфинский, уроженец Петрозаводска, скорбит здесь не только об утрате исконных архитектурных традиций в карельских деревнях, но и о предполагаемой неспособности их жителей осознать свою утрату и понять, что, пренебрегая «вековыми традициями», они наносят ущерб исторической преемственности советского общества. Однако наибольший вред они причиняют самим себе («трагедия целого поколения»)[252]. Делая категорические заявления такого рода, Орфинский фактически не признавал за местными жителями права наделять пространство частной и общественной жизни своими смыслами. В 1980‐е годы эта позиция транслировалась в создание отдельной научной дисциплины – этноархитектуроведения. Она предполагала как исследовательскую, так и общественную деятельность, включая составление полного реестра памятников деревянного зодчества Русского Севера, разработку теоретической базы для использования традиций народного зодчества в современной архитектуре и взаимодействие с местными жителями[253]. В 1997 году с появлением Научно-исследовательского института историко-теоретических проблем народного зодчества, который возглавил Орфинский и который считался ответвлением одновременно Петрозаводского государственного университета и Научно-исследовательского института теории и истории архитектуры и градостроительства в Москве, утвердилась официальная программа новой дисциплины