Весь мир Фрэнка Ли - [80]

– О чем ты, мама? – говорю я, голос у меня тихий и испуганный.

– Я спрашивать доктор, что это за много маленький-маленький уплотнения. Доктор говорить, что это мелкоклеточный карцинома. Я спрашивать его, что такое этот карцинома.

Я не могу заставить себя произнести это слово.

– Доктор сказать, чтобы папа немедленно начинать химиотерапия, и папа начинать.

Это рак.

– В первый раз папа все о’кей, без симптомы.

Рак.

– Но после второй раз папа плохо, и хуже-хуже-хуже. Нет аппетит.

Рак.

– Я делаю овощной сок и китайский лекарство hanyak. Может, это помогать. Я надеяться, так надеяться!

Больше маме сказать нечего. Ее ладонь нагрелась от моего лба, стала влажной и горячей, поэтому мама меняет руку.

– Почему вы мне не сказали? – спрашиваю я.

– Он не хотеть, чтобы ты волноваться.

– Да вы чего?! Я должен знать такие вещи!

– Ты волноваться – у тебя стресс.

– И когда вы об этом узнали?

– Если ты волноваться, то плохой результат тест.

– То есть вы об этом уже давно знаете? Боже, мам.

– Фрэнки, мы защищать твое будущее. Ты меня понимать, да?

Я ее понимаю и не понимаю одновременно. Как им удалось так долго держать все это в тайне? Они ведь скрывали это от меня несколько недель!

– А об этом знает кто‐нибудь из тех, кто ходит на Сборища?

– О нет, – мрачно отвечает мама. – Если мы что‐то сказать, все волноваться. Слишком много разговоры-разговоры, много стресс. Мы ждать, пока папа стать лучше, тогда всем сказать. Я надеяться. Очень надеяться.

Мама говорит все тише и тише и наконец замолкает. Я долго и внимательно на нее смотрю. А она смотрит в сторону. Она смотрит на ночник, он у меня с детства. Ночник в виде двух близнецов-ангелочков, которые уютно улеглись спать на облачке. Я всегда думал, что два эти ангела – мы с Ханной. Но сейчас мне кажется, что это мама с папой.

– Он поправится? – спрашиваю я через некоторое время.

– Доктор говорить, шесть месяц, – отвечает мама, рассеянно кивая себе в темноте. – Шесть.

Может, двенадцать месяц, вот так. От шесть до двенадцать месяц.

Все мысли исчезают из моей головы. Я вижу, как в темноте блестят мамины зубы.

– Почему рак? Он есть хороший еда. Не курить, нет наркотики. Пить немного. Может, слишком много работать? Но он спать хорошо. Почему он заболеть рак?

Я тоже начинаю плакать. Мама большими пальцами промакивает мои слезы, а потом вытирает пальцы о рукава своей пижамы.

– Ты каждый день Богу молиться, – говорит мама. – Я каждый день молиться.

– О’кей, – говорю, хотя сомневаюсь в том, что молитва может помочь. Я говорю «о’кей» ради мамы. «О’кей» и есть моя молитва.

Теперь я понимаю, почему папа сорвался во время Сборища. В папиной жизни уже нет места для гадостей, которые говорят другие. Он уже не может думать о ерунде, теперь все его мысли только об одном. И это затмевает все.

Мама уходит. Я лежу в кровати, чувствуя, как воздух заполняет пустоту, которая образовалась после маминого ухода. Я будто тону. Что‐то давит на меня. У меня паника. Близится конец. В один прекрасный день родился папа. Много чего произошло за то время, пока он рос и взрослел. Но я ничего про это не знаю. Он женился на маме, переехал в эту страну, начал работать в Магазине. Работал каждый день без выходных. И вот сейчас приближается конец.

Знаю ли я своего папу? Он никогда не рассказывал мне ни о своем детстве, ни о том, что было после. Я знаю только основное: дату и место его рождения, любимые блюда, любимых английских поэтов и тому подобное. И теперь я понимаю, что это совсем немного. Но, с другой стороны, сколько один человек должен знать о другом? Папа взял на себя роль добытчика, обеспечивающего семью, а я – роль прилежного ученика. Каждый из нас занимался своим делом, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

Зато у нас есть jeong – время, которое мы молча проводили вместе. Я начинаю считать, сколько примерно часов у нас было: по паре минут каждый вечер, все летние воскресенья в Магазине в последние пару лет… Я подвожу итог. Получается примерно триста часов. Чуть больше двенадцати дней. Так каким был мой папа?

Стоп, Фрэнк, почему был? Он же еще не умер. Но скоро умрет. Меня снова охватывает паника. Дыхание учащается. Я вдавливаю лицо в подушку, чтобы заглушить рыдания. Я размышляю о том, что жизнь холодна и загадочна, как забытая всеми разрушившаяся статуя в лунном свете. Мы с папой – с человеком, в чьем доме я живу, – тесно связаны. Мои слова, мои поступки, мои успехи – возможно, за всем этим стоит папа, но я никогда уже не узнаю, за чем именно.

Я паникую, потому что понимаю: всю свою жизнь я пытался узнать папу получше. Но еще много лет назад стало ясно, что все попытки узнать его тщетны: папа непостижим и непроницаем, как та разрушающаяся статуя. И я сдался. Более того, я делал вид, что мне совершенно все равно, узнаю ли я папу или нет. Я делал вид, что меня вполне устраивает жизнь лимбийца, человека без прошлого и без корней, жизнь сына, которого ничего не связывает с человеком, воспитавшим его как отец. Но, как выяснилось, мне вовсе не все равно. Все это время я хотел узнать папу. И теперь, когда конец близок, я понимаю, что папа так и останется для меня загадкой.