Вертинский. Как поет под ногами земля - [9]

Я все это говорю, а потом с тоской думаю: это же будет все записано, будет куда-то выложено, мне надо опять отплевываться потом. Но это тоже очень по-русски. Как замечательно написала Тэффи: «Если на какого-нибудь русского человека упадет луч славы, то уж я этого кого-то не поздравляю. Сразу же о нем скажут все худшее, что можно сказать». Например, посмотрите, как ненавидят в России любого человека, который добился хотя бы минимального успеха. Посмотрим на бедного Прилепина, к которому можно предъявить массу претензий, но пишет-то он хорошо. А ненавидят его, как правило, разные окололитературные гниды именно за это, а не за то, что он за Новороссию. У нас политические аргументы всегда последние. Россия не политическая страна. Просто кто-то поднял голову над пейзажем, и сразу в эту голову со всех сторон летит что попало. Это тоже такой русский национальный спорт.

Что особенно интересно в этой эволюции русского авангарда от утонченности к радикальности – ведь эта эволюция тоже абсолютно логична. Посмотрите на Ларису Рейснер. Мисс Серебряный век, любимица всего русского авангарда, женщина, на которую, как пишет Пастернак, невозможно было не оглянуться. И все оглядывались, остолбенев, от подростков до стариков, когда она по улице проходила. Невозможно было рядом с ней идти, потому что все головы поворачивались вслед. Лариса Рейснер начинала как издательница самодеятельного журнала «Рудин», как восторженная поклонница Гумилева, который на первом же свидании ею овладел, а на наивный вопрос, женится ли он на ней теперь, ответил: «На профурсетках не женятся». Но она все равно после его смерти пишет матери: «Если бы перед смертью его видела, все ему простила бы, сказала бы, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца». Потому что поэт. Русская женщина любит поэта.

По какому же одному главнейшему признаку так роднятся между собой советская монументальная эстетика и русский авангард? Почему так органично возвращение Вертинского и вписанность его в советскую среду? Почему на самом деле Вертинской эволюционировал от песни «Ваши пальцы пахнут ладаном…» к песне «Весь седой, как серебряный тополь…»? Абсолютно логический путь. Что роднит эстетику авангарда и эстетику советскую? Кто может догадаться? Американцы не догадались. Но им это трудно понять. Они вообще не знают, кто такая Лариса Рейснер. Приходится им объяснять, и они не понимают: как это возможно – женщина-комиссар, зачем? Они не понимают, что это был единственный способ удовлетворить женщину Серебряного века. Меньшего, чем комиссарство, ей предлагать не нужно. Причина очень проста: обе эти культуры держатся на презрении к смерти, на ее отрицании, на культе героизма. И для Вертинского абсолютно естественно было футуристическое презрение к смерти. Он жалеет, конечно, людей, но по большому счету смерть – это то, на чем не следует фиксироваться. В Вертинском есть абсолютный героизм, поэтому он воспевает кокаинеточек. Потому что это тоже способ максимально ускорить собственный распад: «Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы». Ну и советская эстетика, которая выросла из модернистской, это тоже презрение к смерти, это вера в физическое бессмертие, это культ подвига. Не нужно думать, что пришла советская, монументальная, – как Владимир Паперный ее называет, культура Два – и задушила молодую и прекрасную культуру Один. Они вообще-то растут друг из друга. Монументальная культура Два – это следствие реализации установок культуры Один. Эти все прошедшие через прагматику, через конструктивизм, московские высотки – это осуществленные мечты футуристов. Только для футуристов культура была живым делом, а тут она становится делом официальным.

Путь Вертинского был абсолютно логичен, и это путь вместе с родиной. Скажу больше, Вертинский очень хорошо вписывался в эту парадигму именно потому, что сталинская элита тоже любила поиграть в барство, любила поиграть в духовную аристократию. Правда, когда они усаживали своего Жданова, единственного, который умел что-то бренчать на рояле, за рояль, они пели только матерные частушки. У них еще не было никакой своей песни. Но я в принципе могу представить, что лет через пять духовного развития они вполне могли бы спеть что-нибудь вроде «Джонни» или «В степи молдаванской…». Т. е. постепенно пролетарий образовывался. Не случайно Маяковский, который, кстати, по свидетельству Катаева, называл Вертинского большим поэтом, не случайно вывел такого почти Вертинского в образе Олега Баяна в «Клопе». Прототипом его был, конечно, поэт Баян из числа футуристов, но говорит он вещи вполне вертинские. Кстати говоря, думаю, лучшие остроты у Маяковского в «Клопе» – это те слова, которые произносит Баян: «Я понял, лучше умереть под красным знаменем, чем под забором». Это абсолютно точно, хотя и очень цинично. По большому счету с Вертинским произошло именно это. Не потому, что он боялся нищеты или унизительности смерти под забором. Нет. Ему не хотелось умереть отщепенцем. Ему хотелось умереть вместе с большим делом, с большим проектом. Это естественная тяга для художника. Для художника скорее противоестественно поступать так, как, скажем, Ходасевич: спасаться на одинокой шлюпке и гордиться очень тем, что он сбежал с «Титаника». Чаще для большого художника естественно ужасное желание сказать себе: «Нет! И не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл – я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Это, конечно, очень сомнительная добродетель. Я честно говорю: я не вижу в этом добродетели. В этом нет ничего хорошего. Но такое желание русской литературе присуще. Как сказал Булгаков Сталину: «Я долго думал. Мне кажется, что русский человек, русский художник не может жить вне России». «Я тоже так думаю, – ответил ему Сталин. – А что там с вашим заявлением о приеме во МХАТ?». – «Они говорят, что у них нет мест, Иосиф Виссарионович». – «Позвоните им утром. Мне кажется, они согласятся». Это правильный ответ. Человек дал правильный ответ и тем купил себе еще десять лет жизни.