Вертинский. Как поет под ногами земля - [10]

В завершение этого довольно сумбурного разговора хотелось бы мне еще раз сказать о том, что главным достижением художника является даже не текст, а образ, им созданный. И этот образ, этот голос, о чем я раньше говорил, необычайно заразителен. Под Вертинского хочется стилизоваться. Этот образ хочется примеривать на себя. Побеждает та песня, которую хочется петь. И мы и с моими друзьями, и с моими школьниками, и с моими студентами, и теперь уже даже с моими американскими аспирантами, собравшись, поем достаточно простые, но неотразимо прекрасные песни Вертинского, начиная со «Степи молдаванской…» и кончая «Доченьки, доченьки, доченьки мои…». Почему-то это хочется исполнить, невзирая даже на то, что «Доченьки…» – это довольно примитивный текст: «Я был против. Начнутся пеленки… И зачем свою жизнь осложнять? Но залезли мне в сердце девчонки, как котята в чужую кровать». Это прелестно, хотя и абсолютный дилетантизм.

Почему же Вертинского хочется прикинуть на себя? А потому что ужасно соблазнителен до сих пор образ советского барина. Нам плевать, что Вертинский был труженик, пролетарий, что он в Шанхае брал свой фрак из ломбарда перед выступлениями, а в остальное время закладывал его, что в советское время он пел в каких угодно аудиториях, вплоть до пролетарских, что он умер в день своего последнего концерта, что он мог бы жить дольше, если бы не надрывался в поездках. Нам не важно, что Вертинский никогда в жизни, кроме короткого американского периода, когда он жил на вилле Марлен Дитрих и пользовался всеми удобствами, не был богат. Это был единственный период. В остальное время Вертинский был пролетарием. Я, кстати говоря, застал его аккомпаниатора Михаила Брохеса и даже, страшное дело, один раз выступал с ним. Естественно, он мне не аккомпанировал, а просто мы участвовали в одном концерте со знаменитым чтецом Сорокиным. Вот ему он аккомпанировал. Я Брохеса видел. Это был уже глубокий старик, очень толстый, очень милый, очень ненавязчиво, поглаживающими движениями трогавший клавиши. Это был то ли 83-й, то ли 84-й год, концерт победителей конкурса чтецов, где я читал «Разговор с фининспектором о поэзии». А потом Сорокин под аккомпанемент Брохеса читал композицию по Блоку. Я видел этого старика, который в 30-летнем возрасте с Вертинским объехал всю страну. Я успел его спросить, что это все-таки было, он действительно такой барин был? Он сказал: «Нет-нет. Он был очень простой человек, очень добрый, расположенный ко всем. Он вообще никогда почти не срывался».

Но вот этот простой добрый труженик – это не тот образ, который мы вспоминаем, когда думаем о Вертинском. Мы вспоминаем изнеженного барчука в трудных обстоятельствах. Но ведь мы и есть изнеженные барчуки в трудных обстоятельствах. Это и есть самая лестная идентичность, которую можно на себя напялить. Поэтому так популярен Набоков – никогда не жалующийся король в изгнании. И вот именно о том, как несчастным и одиноким Боткиным придумывается для себя миф о короле в изгнании Кинботе, написан лучший – настаиваю – лучший роман Набокова «Pale Fire», «Бледный огонь». Это гениальная книга. Гениально придуманная и гениально исполненная. Это о том, как несчастный, ни с кем не общающийся, с дурным запахом изо рта полусумасшедший русский эмигрант придумывает себе нишу короля в изгнании. Мы все короли в изгнании. Мы все пришли из какого-то рая и попали в это более чем сомнительное место. Именно поэтому так лестно было Галичу распространять выдуманный им анекдот о том, как в 57-м году он приезжает на «Ленфильм», в «Европейской» встречает Вертинского, для того чтобы поразить Вертинского, заказывает себе максимально роскошный стол, а Вертинский небрежно спрашивает себе стакан чаю, выпивает этот стакан чаю даже без лимона – причем еще три раза просит поменять, потому что ему что-то все время не нравится, а потом уходит, не оставив чаевых. И официант, указывая на Вертинского глазами, говорит восхищенно: «Барин». Действительно, нам всем, глядя на Вертинского, хочется сказать: «барин».

Самая привлекательная в мире ниша – это король в изгнании, вернувшийся на родину и готовый снова стать ее частью. Ничего не поделаешь, нам лестно любить и ненавидеть родину, лестно быть на ней, лестно осознавать себя такими-сякими, но нигде больше не нужными и повторять: «И пора уже сознаться, что напрасен дальний путь. Проплываем океаны, бороздим материки и несем в чужие страны чувство русское тоски». Поза Вертинского и биография Вертинского – это та поза, которую хочется примерить на себя. А это и есть то высшее достижение, благодаря которому художник остается в истории. Именно благодаря этому тот же Киму, у которого все хорошо с собственным голосом, поет сравнительно недавно голосом Вертинского – «Я старый дедушка…» и так далее. Благодаря этому же под Вертинского стилизуется Погудин, благодаря этому же под него пишет огромное количество современных, молодых, которые десятой доли этого опыта не имеют, но им лестно быть безумными Пьеро. В этом и заключается задача оставить такой образ себя, чтобы всем хотелось быть тобой.