Вертинский. Как поет под ногами земля - [5]

Так вот, Пьеро Вертинского проделал самый парадоксальный, а если вдуматься, глубоко логичный путь. Пьеро Вертинского сначала через Севастополь отбыл в эмиграцию. Как многие помнят, ключевым эпизодом было то, что после известной песни «То, что я должен сказать» его вызвали в ЧК, и он сказал робко: «Но вы же не можете мне запретить жалеть убитых юнкеров, просто жалеть». На что ему сказали: «Не то что жалеть, а будет надо – мы тебе дышать запретим». Это вызвало у него, скажем так, некоторое отторжение, некоторое несогласие, чем и объясняется его отъезд. Он попел некоторое время в разных кабаках. Сначала попел в Константинополе, потом в Румынии, там написал «Что за ветер в степи молдаванской!..», где уже есть вся концепция этой знаменитой русской ностальгии. Здесь нам, пожалуй, подробнее следует сказать о том, чем Вертинский особенно замечателен, чем он так потрясал русскую эмиграцию, почему в 20-30-е годы он стал для этой эмиграции не просто ресторанным певцом, каких было очень много, он стал ее голосом, таким же ее символом, каким он был для русской романтической молодежи 15-го года. Кстати говоря, из всех футуристов он был наиболее близок к Северянину, с которым дружил. Северянин, то ли подражая ему, то ли просто одновременно с ним, тоже напевал свои песенки. Сохранились даже нотные записи, которые делали поклонницы. Он всегда немножко под Вертинского томно, в нос пел… не буду вам воспроизводить: «Я в комфортабельной карете, на эллиптических рессорах люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб…» – и так далее. Это естественно, это надо спеть. Он напевает, потому что уж очень ему хорошо на чашке чая в женоклубе, а человеку свойственно напевать, когда ему хорошо.

Вертинский стал голосом этой эмиграции вовсе не потому, что сочинял замечательные ариетки о веке джаза, как, например, «Джонни» на стихи Веры Инбер, не потому, что воспевал Париж, который называл родиной своего духа, а потому, что он с первого же года отъезда люто заностальгировал. Я сам, как существо, ностальгии не очень подверженное, никогда не мог понять, почему ностальгия для русской души имеет такую гипнотическую силу, почему мы все, сидя здесь, всегда говорим: «Пора валить», – но, уехав, немедленно начинаем рассказывать о том, как необходимо вернуться, а если не вернуться, то – какая это трагедия, что мы не можем вернуться. Я начал понимать со временем, особенно после долгих всяких американских отлучек, которые у меня за последние три года периодически случались, что у меня эта ностальгия просто неосознанна. Просто там я все время в напряжении и тоске, а стоит мне приехать сюда, в атмосферу грязи, агрессии и страха, – я расцветаю, все начинает нравиться, все родные, а если употребить еще и почти мной не употребляемую, но всегда как резерв эта возможность есть, любимую русскую смазочную жидкость, которая смазывает наши трения о мир, так вообще не понимаешь, чего нам, собственно, не хватает. Эта ностальгия именно потому глубоко русское чувство… Сейчас я попытаюсь это сформулировать наконец… И Вертинский тому классический пример, что у России, конечно много статей экспорта, например, нефть, газ, алюминий, но все-таки самая популярная, самая фирменная статья России – это русский эмигрант.

Каждая нация производит свой национальный тип. Это британский полковник, это немецкий философ или немецкий полководец, причем это, в общем, одно и то же лицо, потому что полководец, как Гудериан, всегда философствует, а философ, как Ницше, всегда немного марширует. Французский любовник, африканский вудуист, американский бизнесмен. Каждая нация производит свой тип. Если мы задумаемся как следует о главном русском национальном типе, мы с ужасом поймем, что это русский эмигрант. Главная отличительная черта русского человека – то, что он живет вне России, потому что он слишком хорош для того, чтобы в ней находиться. Россия производит хорошего человека и вышлепывает его куда-то за границу. Там он, разбрызгавшись, тяжело приземляется и тут же начинает жалеть о том, как ему было прекрасно. Сначала он некоторое время, конечно, рассказывает про ужасы ЧК, про допросы, про дрова, которых не достать, и про конину, которую ели, а потом он начинает немножечко чувствовать вину перед родиной, хотя с какой стати, с каких щей он виноват – это уж совсем непонятно. А дальше у него начинает появляться та классическая русская любовь-отвращение, которая заставляет русскую женщину – тоже важную статью экспорта – всегда, как в известном анекдоте, страдать на тему «я люблю Ваню, а сплю с Петей». Это «я люблю родину, но находиться на родине не могу» дает нам неиссякаемый источник вдохновения. Даже если российский эмигрант весьма успешно существует в своей профессиональной среде, как Шаляпин, большой друг Вертинского, как Рахманинов, который любил его послушать, то все равно в свободное от преуспеяния время он рыдает в кабаке, причем рыдает, обязательно требуя себе селедки, иногда – шашлык, который прекрасно готовили в любимом кабаре Вертинского «Кавказ». После очередной дозы шашлыка, селедки и водки он в очередной раз ударяет кулаком по столу и кричит: «…Туда, туда, где можно снежной ночью лететь на рысаках», – хотя всю жизнь он, может быть, об этом мечтал, но никогда ни на каких рысаках не летал, да и вряд ли знает, как они выглядят.