Вертинский. Как поет под ногами земля - [4]

Конечно, Вертинский не был никаким отцом авторской песни. У авторской песни не было отца. Авторская песня возникла как новый фольклор, как фольклор интеллигенции, просто потому, что интеллигенция стала народом в какой-то момент. Когда страна получила всеобщее среднее образование, у нее сразу же завелся этот новый фольклор. Это естественная вещь. Как до этого, когда вся страна отсидела, у нее появился свой фольклор лагерный. А после того, как она вся повоевала, появился свой фольклор военный. Когда страна что-то вместе делает, фольклор приобретает новые черты.

Авторская песня как раз выросла не из Вертинского, потому что свои ариетки пела и Тэффи под гитару. Не все знают, что и Марина Цветаева пела, например, «Милый друг, ушедший в дальнее плавание», и тоже под гитару. Это было довольно распространенное явление в русской романсовой культуре. Но вот когда это стало массовым, то по-настоящему знаменитыми стали только те песни, только те авторы, у которых был этот внутренний надлом, это внутреннее противоречие. Самый очевидный пример здесь Галич – аристократ, бонвиван, сноб, красавец Галич, который поет на лагерном жаргоне песни о лагерном прошлом, которого у него не было… Как известно, у Арбузова, его учителя, это вызвало даже несколько истерический упрек во лжи: «Как вы смеете эксплуатировать чужой опыт!». Смеет, потому что он голос этого народа, а не голос студии Арбузова, слава тебе, Господи, как было в 39-м году. Галич все-таки выразитель, некоторый рупор, и он не обязан совершенно быть зэком, как не обязан Высоцкий быть «Яком» – истребителем.

Но тем не менее противоречие это – присутствующий здесь Игорь Кохановский тоже это подтвердит применительно к Высоцкому, – это противоречие очень чувствовалось всегда. Как и в Высоцком чувствовалось, что он человек без военного и без лагерного опыта, что он интеллигентный московский мальчик, который примеряет на себя эту блатную маску. Именно из столкновения блатной маски и абсолютно интеллигентского сюжетостроения высекалась очень серьезная искра.

Галич, конечно, пример здесь наиболее радикальный, потому что – и об этом есть замечательные мемуары, – когда он выступал в Париже и эмиграция первой волны пришла его послушать, многие не поняли ни слова. Одна старушка честно спросила, на каком языке он поет. И даже сейчас, когда я своим школьникам как пример выдающейся любовной лирики читаю «Тонечку», – а это, по-моему, действительно одно из гениальных стихотворений Галича, он мне как-то все крупнее, все лучше кажется с годами, – дети говорят: «Да, очень хорошо, но не совсем понятно, кто такие топтуны да холуи. Что это за персонаж? А почему он называется “топтун”?». А потому что он топчется внизу, он охранник, он замерзает, в валенках своих топчется. «Странно. Мы не знали такого понятия». До них это с трудом доходит. Но Галич, который поет: «Даже брюки у меня – и те на “молнии”…», – в этом, конечно, есть разительный контраст голоса, интонации и слов. Мы за этот-то контраст его и любим, за это перевоплощение.

Или Юлий Ким, про которого Новелла Матвеева сказала, что это не один человек, а двадцать, потому что это огромный театр масок. Тем не менее главное, фундаментальное отличие Кима не в этом. Подумаешь, маски! Маски есть много у кого. Но он внешне почти совсем гайдаевский Шурик, он запел в 60-е годы и, как положено романтическому шестидесятнику, преподавал на Чукотке, а потом у Колмогорова в интернате. Такому шестидесятнику положено быть веселым и добрым. А то злое, едкое, страшное и чаще всего самобичующее, что иногда против авторской воли вылезает из Кима, это и есть на самом деле самый потрясающий контраст, потому что мы все время ждем от него, что он будет соответствовать своему реноме «я клоун, я затейник». А вдруг этот клоун и затейник поет нам что-нибудь вроде песни про Галилея: «Товарищ, пройдемте в эту дверь». И то, что самый добрый и самый жизнерадостный из русских бардов пошел в диссиденты и написал:

Отщепят, назовут отщепенцами,

Обвинят и младенца во лжи…

А за то, что не жгут, как в Освенциме,

Ты еще им спасибо скажи.

Этого мы не могли ждать от Шурика, а Шурик взял и это сказал. На этом противоречии в огромной степени держится Ким. Точно так же, как и Окуджава, который весь стоит на пересечении рыцарственной грузинской и, скажем так, широкой русской души, потому что, с одной стороны, он абсолютно по-русски фольклорен, а с другой – у него жесточайший, четкий кодекс чести. И тогда мы слышим «Поднявший меч на наш союз…». Из этого страшного столкновения русской фольклорной аморфности и грузинского кристалла возникает внутренняя трагедия Окуджавы, который, будучи голосом этой страны на протяжении 40 лет, своим себя здесь так до конца и не ощутил. И не зря он так написал: «У Москвы, может быть, и не злая душа, но удачливым в ней не родись».

Рассказывал мне его племянник замечательную историю. Его тетка Сильва приехала в 69-м году послушать Окуджаву. Был один из немногих концертов Окуджавы, он уже тогда старался не петь. Набилось страшное количество народу. Было не продохнуть в крошечном зальчике. Сильвия сказала Окуджаве: «Булатик, как же тебя любят! Мог ли ты об этом подумать?». Он ответил: «Да, тетя Сильвия, так они меня любят! А если бы меня еще пришли арестовывать в этот момент, они бы так аплодировали!». Это абсолютно точное понимание. Он не питал иллюзий насчет своей аудитории, хотя любил эту аудиторию. Все после этого выступления выходили чуть лучшими людьми, чем они были. Они чуть лучше о себе думали, но они не становились от этого другими. И Окуджава это прекрасно понимал. И на этом удивительном сочетании любви и цинизма, любви и отвращения все стоит. С одной стороны – «Поднявший меч на наш союз…», а с другой – «…на планету одна моя мама, только что она может одна?». В обоих случаях он был абсолютно прав, потому что это одинаково хорошо ложилось на голос.