Вертер Ниланд - [29]

— А как теперь у Ханса дела? — спросила мама.

— Хуже не становится, — сказала тетя Янне, — пока что он этой рукой может писать.

— Смотри-ка, — сказала мама.

Лето и осень миновали бесцветно. После Нового года установилась мягкая, влажная весенняя погода. Во второе воскресенье нового года я был приглашен на обед родителями моего школьного товарища Жима, где неожиданно встретил и Хансика.

Отец Жима был крупный торговец телятиной, он отрастил себе на редкость толстый живот, но был человеком веселым, легко смотревшим на вещи. Хотя он уже трижды подвергался операции желудка, себя совершенно не щадил.

— Всякую еду люблю, — сказал он за столом, — если в ней булавок не понатыкано. — По доброте душевной он пригласил познакомиться и моих родителей.

— Я больше немецких книг не читаю, — сказал маленький седовласый человек, как только заговорили о литературе. Разговор моментально перешел на войну, при этом пытались определить ее продолжительность.

— Ну, я бы сказал, — произнес отец Жима, — самое долгое, — но так долго она не протянется, — это полгода.

— Так, как нынче дела идут, — с улыбкой сказал мой отец, — она вполне может затянуться лет на двадцать пять.

Хансик, который оказался знаком с одним из братьев Жима, принес с собой гитару и весьма бурно исполнил песню «На коньках по радуге» — коронный номер. Когда заговорили о войне, он сказал:

— Уже в этом году кончится.

— Почему ты так думаешь, Ханс? — спросила мама.

— Каналы, по которым я получаю известия, тетя Йет, — отвечал он, — очень хорошо, я повторяю, очень хорошо осведомлены.

Недель шесть спустя тетя Янне, возбужденная, поднялась к нам наверх.

— Зеленые хватают мальчиков повсюду у площади Ватерлоо, — сказала она. — Может, Симончик пойдет посмотрит для меня? Нет, лучше пусть сходит в контору к Хансику, сказать, чтобы он на улицу не выходил. Или нет, я ему позвоню, пусть Симончик подождет.

— Присядь-ка сперва, — сказала мама. Это было в среду. Ей удалось немного успокоить тетю Янне.

— Позвони Хансику, — сказала мама.

— Уже позвонила, — сказала она.

— Смотри-ка, — сказала мама.

— Я пойду туда, гляну, — объявил я.

— Ты поосторожнее, ладно? — спросила мама.

Я быстро доехал на велосипеде до площади Ватерлоо и вернулся с подробным отчетом. Дядя Ханс неторопливо курил свою короткую черную трубку.

— Какой свитер у тебя красивый, — заметил он в середине моего рассказа, — новый?

Тетя Янне постоянно названивала в контору, где работал Ханс. Он оставался там на ночь: я слышал, как она обещала принести ему постельное белье и еду. По ее просьбе я подошел к телефону.

— Не думай только, высокочтимый, достопочтенный Симончик, что то, что ты скажешь, тоже будет иметь какой-то смысл, — сказал голос на том конце.

— Ну-ну, — сказал я, хмыкнув, поскольку тетя Янне не спускала с меня глаз.

— Эта баба ноет просто страшно, — продолжал он, — передай ей от меня, что она — жуткая старая зануда. — Слышимость в трубке была очень ясная, и потому я постукивал левой ногой по полу.

— Да, конечно, — громко сказал я, — могу себе представить, очень мило.

— Ты что имеешь в виду? — спросил он.

— Только то, — сказал я, — что ты в любом случае должен быть осторожен, но ты и так осторожен, как я слышу. Пока! До свидания, — и я положил трубку на рычажки, хотя Ханс вдруг опять начал орать; при этом возникли какие-то свистящие посторонние звуки.

— Ну, что он сказал? — спросила тетя Янне.

— Он сказал, — пустился излагать я, — что мы все нервничаем и говорим друг другу всякую чепуху. Но ты не должна волноваться, сказал он. Само собой разумеется, он на улицу не выйдет. Когда-нибудь все закончится, сказал он.

— Можешь еще разок позвонить, — удовлетворенная, сказала тетя Янне. После чего выглянула на улицу и сказала:

— Не волноваться, не сходить с ума.

Через четыре дня тетя Янне зашла проведать мою мать, ушедшую к каким-то знакомым; она должна была с минуты на минуту вернуться. Пока тетя Янне дожидалась ее, заглянул еще и толстяк-фокусник, живший за углом. На лестнице он всегда насвистывал мелодию, которая предваряла радиовещание из Лондона.

— Не свисти так на лестнице, — сказал я, — ни к чему это, да и опасно.

Выслушав скудные сообщения, он сказал:

— Я полагаю, что они проиграют, вот только не знаю, до моих похорон или после.

Он затрясся от хохота и ушел, громко насвистывая на лестнице ту же мелодию. Как только он ушел, вернулась мама.

— Дочь Паркмана умерла, — сказала тут тетя Янне. Она поведала, что дочь соседа, жившего через дом от них, и ее муж вместе приняли яд. Мужа доставили в больницу, и он уже выздоравливает.

— Он кричит, им приходится его держать, — сказала тетя Янне.

«Кого она имеет в виду, отца или зятя?» — подумал я. Июнь был очень мягким — сияющее преддверье лета. Как-то в полдень, когда мама вязала, сидя у окна, к нам зашла тетя Янне вместе с Отто. Она была бледна, потрескавшаяся кожа на ее лице походила на штукатурку, хотя тетя Янне не пудрилась.

— Мама, мама! — нетерпеливо кричал Отто.

— Ты хороший мальчик, помолчи немного, солнышко, — сказала тетя Янне.

Она пришла рассказать о происшествии с ее племянником. Проезжая по городу на велосипеде, он нарушил правила и был остановлен человеком в черных сапогах, отчасти в штатском, отчасти в униформе; записывая его имя, тот ухмыльнулся.