Вертер Ниланд - [28]

Это был рассказ о совместной попытке самоубийства, причем парень стреляет в девушку, но не находит силы выстрелить в себя. Девушка, однако, выздоравливает, и в конце концов торжествует воссоединение и примирение с жизнью, когда она, после отбытого им срока, встречает его из тюрьмы. Я был доволен таким исходом.

Дома я застал тетю Янне — она сидела на диване, а мама разливала кофе.

В комнате было сумрачно, поскольку света еще не зажигали. Раскатывать и закалывать булавками бумажную светомаскировку было хлопотно. Они сидели при задумчивом свете чайной горелки.

— Нужно затемниться, — сказал я, — этот огонек пробивается наружу.

— Ну вот ты и сделай, — сказала мама.

Я помню, что одна рама была приоткрыта, когда я спустил черные портьеры.

— Ханс послал письмо в Берлин своей тете, — сказала тетя Янне, — уже давно. Оно теперь вернулось, недоставленное. Адресат выбыл в неизвестном направлении, так там написано.

Тут в комнату ворвался порыв ветра, который на несколько секунд приподнял маскировочную бумагу вместе с занавеской и смел со стола пачку бумаг. Я торопливо закрыл окно.

Как-то раз, в конце дня, когда не было занятий, я зашел к Бословицам. Лето было в разгаре, и дядя Ханс сидел у себя в кабинете, на солнышке у окна.

Он почти сразу завел разговор о своем здоровье и о враче по имени Витфис, — тот уже несколько раз приходил и собирался что-то предпринять для его выздоровления.

— Он должен сделать так, чтобы я скакал, — сказал дядя Ханс, — скакал, как заяц. Ты, поди, сигаретку хочешь? — спросил он и встал поискать коробку.

— Скажи, где они стоят, я сам возьму, — сказал я, но он проковылял в угол комнаты и взял со стола низкую, квадратную медную шкатулку.

— Смеешься небось? — спросил он, стоя ко мне спиной.

— Да ты что, — сказал я.

Вошел Ханс и уселся за письменный стол отца.

— Как дела? — спросил я. — Нравится тебе торговать?

— Да на тысчонку гульдей сегодня дел провернул, — ответил он.

— А какие еще новости? — спросила тетя Янне.

— Новости, — ответил я, — такие, что немцы наступают на Брест, жуткий спектакль по радио устроили.

После этого я передал им утверждение, услышанное мною от одного толстяка из моего класса. Согласно предсказаниям, сделанным одним французским священником за сорок лет до этого, немцев разобьют под Орлеаном.

— Город на Маасе будет разрушен, вот еще он что написал, — сказал я. Тетя Янне сказала:

— Если ты мне принесешь книгу, в которой это написано, кое-что от меня получишь.

В тот же день, незадолго до обеда, я отправился к Виллинкам, чтобы сообщить последние новости. Как только я вошел и уселся в комнате Эрика, начался беспрестанный грохот зениток. Две сверкающие на солнце машины пролетели так высоко, что можно было заметить лишь блеск, но очертания были неразличимы.

Чуть позже послышался стрекот пулемета и ужасающий шум и свист пролетающих над нашими головами бомбардировщиков. Всякий раз, когда шум становился сильнее, мы спешили с балкона в комнату; слышны были и удары бортовых пушек.

Когда на мгновение сделалось тихо, мы увидели черный след в воздухе, и в конце его — быстро снижающуюся огненную звезду. Пламя было белое, как при электросварке. Затем в этом огне мы заметили второй столб дыма: машина переломилась надвое.

В одно мгновение все исчезло за домами. В небе не появилось никаких парашютов.

— Господи, защити тех, кто в море или в воздухе, — сказал я торжественно. Воздушной тревоги не было.

После ужина к нам зашел Ханс Бословиц.

— Ты знаешь, что это за машина, которая упала? — спросил он.

— Нет, не знаю, — сказал я.

— Это был немец, — объявил он.

— Откуда тебе это известно, — спросил я, — ты уже слышал, куда он рухнул?

— Видишь ли, — сказал Ханс, протирая носовым платком очки, — у нас свои каналы.

— Надеюсь, что так, — ответил я, — но не верю, что кто-то может знать это наверняка.

— У нас свои каналы, — сказал он и ушел.

Назавтра, — я точно помню, день был рабочий, — возвращаясь из кино, я увидел, как перед конторой одной газеты наклеивают бюллетень с сообщением о капитуляции Франции.

— Стало быть, они просят перемирия, — сказала мама, когда дома я вкратце передал сообщение, — это не одно и то же. Ступай-ка и всё в точности расскажи тете Янне.

— Вполне возможно, это пропаганда, — сказала та, но я заметил, что она ни на секунду не усомнилась в истинности сообщения. В тот же вечер она пришла к нам и лишь тогда рассказала, что у них случилось еще четыре недели назад.

Как-то в полдень явились на машине два немца в военной форме.

— Руки вверх, — сказал один, входя в комнату дяди Ханса.

— Парень, шутишь, что ли, — ответил тот по-немецки, — я на ноги-то подняться не могу.

Они обшарили дом и объявили, что ему придется поехать с ними. Дядя Ханс отправился одеваться, и паралич, ставший совершенно очевидным, когда он под их взглядами ковылял по дому, уже тогда подвел их к мысли о нелепости ареста.

Затем они увидели, как тетя Янне подвязывает ему резиновую грелку, чтобы он в нее помочился.

— Они спросили, только ли я могу это делать, — рассказывала она. — Я сказала, что да, только я. Тогда они что-то записали и ушли, но приятного в этом было мало. — Она заморгала, и по лицу ее пробежала легкая судорога.