Верность - [54]

Кругом тишина и покой. Глубокий, невыразимо чудесный покой. Такого хорошего и чистого покоя ты не знал уже четырнадцать лет… Нет, нет, это не пустые слова! Покоя своего дома, своей родины у тебя не было. Но только дома отдыхают усталые мысли и сердце, только дома человек черпает новые силы и бодрость. И только этой ночью ты чувствуешь, как бесконечно ты устал.

Но это не значит, что легко уснуть. Между твоей неимоверной усталостью и сном встает завтрашний день — еще неизвестный, туманный, загадочный. Завтра ты встретишь людей — и таких, которые помнят тебя, и новых, которые совсем не знают тебя. И все они будут смотреть на тебя как на чужака, а чужак никогда не чувствует себя хорошо. Ты знаешь это, и потому неспокоен. Но ничего нельзя поделать. Через все это надо пройти. Если ты изменил родине и так легко покинул ее — то должен суметь вернуть себе ее доверие. Все равно — как трудно это ни оказалось бы, все равно — каких это ни требовало бы жертв. Потому что жить иначе нельзя — пока не вернешься полностью, пока родина не посмотрит тебе в глаза так, как та девочка, которая напоила тебя березовым соком, — светлым и дружелюбным взглядом.

Как горяча подушка в такую теплую ночь! Что делать завтра — идти самому искать знакомых, здороваться с ними или же спокойно отдохнуть дома несколько дней? Ведь человек вправе отдохнуть после такого далекого пути? Не трусь! Не будь малодушным — если не завтра, то послезавтра тебе придется встретиться с ними. Признайся, что ты немного боишься этой встречи.

В соседней комнате тихо и медленно тикают стенные часы. Не может быть, чтобы так тянулись минуты… Часы, наверно, уже очень старые, и скрипят они так странно, словно заржавели и ходят с большим трудом.

И все-таки сон наконец побеждает все — он заволакивает мягким теплым покровом беспокойные мысли, угрызения совести и волнующие рассуждения. И, предавшись забытью, спит человек первую ночь на родном хуторе. Но ему ничего не снится в этом хорошем, сладком сне. А ночь все летит, летит.

Тебе хотелось проснуться на рассвете, когда землю еще покрывают росистые тени, когда утреннее зарево еще бледно-зеленоватое, потому что тебя охватило детское влечение к чему-то давнему, далекому и сказочному. А тебя, когда ты открываешь глаза, как назло ослепляет теплый свет, прямо в окно смотрит утреннее солнце.

Недалеко от кровати — таз с водой, мыло и полотенце. Белое льняное полотенце с бахромой.

Теодор мгновенно вскочил на ноги, выспавшийся и бодрый. Подошел к окну, широко распахнул его, глубоко-глубоко вдохнув чистый, пахнущий зреющими хлебами воздух. Затем он быстро умылся и оделся.

Мать за дверью как будто давно ждала пробуждения сына. Она уже стояла на пороге с большим кувшином в руке, а из-за ее плеча в комнату смотрел какой-то юноша.

— К тебе гость, — сказала Алине, — не мог дождаться, пока ты проснешься.

— Гость?!

Алине отступила в сторону и пропустила вперед молодого парня.

— Не узнаешь? — Она благосклонно улыбалась. — Ведь это твой двоюродный брат — Эгон Брикснис. Тогда он был еще мальчишкой, а смотри, какой теперь мужчина… студент, вот как.

Теодор с интересом всмотрелся в него.

— В самом деле — Эгон? Вырос-то как! Не узнал бы.

Они трясли друг другу руки. Двоюродный брат, не отрывая глаз, смотрел на Теодора, точно на чудо. От этого взгляда Теодор даже растерялся. Преодолев неловкость, он пододвинул гостю стул, убрал со спинки пиджак.

— Садись, пожалуйста. Я только что с дороги и сам еще чувствую себя гостем.

— Извини, что ворвался так рано, — сказал Эгон, — но мне не терпелось посмотреть своими глазами на чудо.

— На какое чудо?

— Ну, на тебя, на кого же еще… ведь ты настоящее чудо.

— Я? Почему же я чудо? — улыбнулся Теодор, приглаживая волосы.

— Ну, знаешь, — продолжал с ударением Эгон. — Приехать оттуда может только… уникум.

— Почему же уникум? Многие приезжают.

Эгон вяло махнул рукой.

— Куришь? — спросил он.

— Когда-то курил, но бросил.

— Жаль, а то у тебя, наверно, были бы сигареты оттуда.

Он закурил, пустив дым к потолку.

— Как тебе все же пришло в голову податься обратно на «родину»? — спросил он с любопытством.

Бесчисленное количество раз Теодор читал это слово в презрительном смысле в газетах перемещенных лиц, но было странно услышать его с такой интонацией здесь. Теодор с недоумением посмотрел на своего родственника.

— А почему бы это не должно было прийти мне в голову?

— Ну, знаешь, — с умным видом усмехнулся Эгон и перекинул ногу за ногу. — Со мной ты можешь говорить откровенно. Да разве я не понимаю… пожить в свободном мире, а потом влезть в наш график… ну, знаешь, брат… это прыжок!

— Должен признаться, что я все-таки не понимаю тебя, — нерешительно сказал Теодор.

— Эх! — воскликнул Эгон. — Поживешь, так сам увидишь все прелести нашей жизни. Я на твоем месте не приезжал бы.

— Даже и тогда, если бы ты три года проработал в Шахтах, четыре года по двенадцать часов в день мыл автомобили? — Теодор понизил голос: — Был бы вынужден мыть в ресторане посуду, а затем целый год шататься без работы — жить на случайные заработки или на то, что подкинут сострадательные люди? Нет, должен тебе сказать, что это не легко.