Верность - [52]

Вдруг на узком проселке показалась девочка-подросток с корзинкой; она с любопытством посмотрела на незнакомца.

— Здравствуйте! — громко сказала девочка.

Теодор вздрогнул: она узнала его? Да нет, ведь этой девочки тогда еще и не было.

— Здравствуй, — ответил он. — Ты не знаешь, где тут дорога на «Цаунитес»? Никак не найду ее.

— Дорогу найти не можете? — весело воскликнула девочка. — Но вы не туда идете. Вам надо пойти той, которой я пришла…

— Нет, — Теодор покачал головой, — не сюда. Дорога эта должна быть где-то против рощицы.

— Я знаю, то была старая, ее запахали — поля соединили. Теперь в «Цаунитес» ходят через нашу усадьбу, так еще ближе…

— А ты из какой усадьбы?

— Из «Себрисов», — девочка смахнула со лба волосы и доверчиво посмотрела на незнакомца. — Идите прямо, потом через нашу усадьбу, а там совсем близко.

— Воды, чтобы напиться, нет поблизости? — спросил Теодор, облизывая пересохшие губы.

— На нашем дворе… — сказала девочка. Затем, вдруг сообразив что-то, поставила корзинку наземь. — Я лучше вам березового соку дам. Несу отцу и брату в поле, у меня много…

— Не надо, зачем… — пытался он отказаться, но девочка уже налила из бидона в кружку и подала ему:

— Пейте… Он вкусный.

Сок был прохладный, кисло-сладкий. Теодор с жадностью пил, цедя влагу сквозь зубы. Наконец он отдал пустую кружку:

— Спасибо… Не знаю, как тебя зовут.

— Виолетта.

— Спасибо, Виолетта, — еще раз поблагодарил Теодор, любуясь светлыми живыми глазами девочки. Она смотрела на него с нескрываемым детским любопытством. Ей, наверно, очень хотелось узнать, кто этот чужой человек и зачем он идет в «Цаунитес»?

— Идите только прямо! — крикнула она ему вслед. — У нас там собака, но она не кусается. В «Цаунитес» — та позлее.

Березовый сок — прекрасный напиток, он освежает душу, наливает силой мускулы. Мысли становятся бодрее.

Теодор быстро шел через «Себрисы», все больше припоминая местность. Вокруг не было ни души. Он взобрался на пригорок и совсем близко увидел свой дом. Он споткнулся обо что-то, потом совсем медленно вошел во двор. В дверях стояла пожилая женщина и вопросительно смотрела на пришельца.

— Мать… — проговорил Теодор, остановившись в нескольких шагах. — Здравствуй… мать!

Алине на мгновение застыла, она не дышала, только уставилась на сына, затем, застонав, пошатнулась в его сторону. Он едва успел подхватить ее.

И только после этого прибежала рыжая собака и облаяла чужака.

Потом Теодор сидел в прохладной комнате за столом, мать суетилась вокруг него, но он только краем уха слушал ее. Смерть отца, Даце, ферма, колхоз… На столе кувшин с молоком, мед и коричневый каравай ржаного хлеба. Неужели все это на самом деле? Не может быть, что все уже прошло, что все уже позади…

— Белого хлеба нет… Знала бы я, — сокрушалась мать, и казалось, что она и плачет и смеется. Эх, и чудная же ты — кто станет есть белый хлеб, когда перед тобой лежит пахнущий тмином и аиром хлеб латвийских полей? Эх, и чудная же ты!

Теодор и не заметил, как в комнату начали просачиваться вечерние тени. Он заставил себя внимательней слушать мать.

— Ох, ох, — говорила Алине, вздыхая, — тебе ведь тут не понравится. Тебе трудно будет привыкнуть к этим новым порядкам. Ох, боже, боже, все еще не верится, что ты дома!

«Мне и самому не верится, что я дома. Я и не знаю, как я смелости набрался. Ведь мне каждый день все одно и то же твердили: арестуют, лишь успею ступить на советскую землю, в Сибирь сошлют… Что ты будешь делать в этой несчастной и разрушенной стране? Меня называли сумасшедшим. А из Риги в Таурене ходит автобус, около дома, на обочине дороги, растут цветы, старые дороги запахиваются — расширяются поля. Нет, когда разруха, не сажают цветы, цветы сажают в надежное время, когда люди уверенно смотрят в завтрашний день».

— Мне нужно по дому похлопотать, — сказала мать. — Может, прилечь хочешь или в сад выйдешь? Запущен он очень: всем недосуг…

Теодор вышел в сад и начал бродить под яблонями. Да, сад был запущен. Яблони не окопаны, вокруг них растет крапива, а у полузасохшей груши не обрезаны сучья. Перед домом, с южной стороны, около скамейки — две цветочные клумбы с желтовато-коричневой бархатистой резедой и полураспустившимися белыми флоксами. Здесь живет его сестра — и она разводит цветы.

Какая-то девушка вошла в укутанный сумерками двор и поставила к веранде грабли. Теодор встал со скамьи, шагнул ей навстречу:

— Даце?

— Даце, — улыбнулась она.

— Здравствуй, Даце… Ты меня, наверное, не узнаешь? — Теодор протянул сестре обе руки.

Она поцеловала брата в щеку, и он услышал глубокий вздох облегчения:

— Вот наконец ты и дома. Мне уже в поле сказали.

— Тебе сказали? — удивился он. — Кто же сказал тебе?

— Виолетта Себрис. Она тебя не узнала, но сказала, что ты искал дорогу, сказала, какой ты собой, я и догадалась, что это ты. Только не могла сразу прийти, — закончила Даце, словно извиняясь. — Половину клевера еще не сложили.

Теодор внимательно смотрел на сестру. Такое же продолговатое лицо, как у него, полные, энергичные губы, а брови до того светлые, что их и не видно. Ей уже двадцать пять лет… Как меняются маленькие девочки за четырнадцать лет!