Верховья - [93]

А на катере стало непривычно тихо. Стрежнев разом остыл, растерянно стоял посреди палубы.

Катер медленно разворачивало течением, клало бортом вдоль причала и постепенно оттягивало вниз. Между крайним помятым бревном и привальным брусом катера тягуче-долго росла, ширилась щель.

И все молча глядели на эту черную растущую щель: глядел Стрежнев, глядел из рубки Яблочкин и, как разъяренный зверь из норы, наполовину высунувшись из люка машинного, пожирал взглядом эту щель Семен. Черные скулы его затвердели, и казалось, готов он к решительному прыжку из своего укрытия.

А щель, как громадный черный удав, на глазах у всех жирнела, раздувалась...

Семен, глянув на бледное, жалкое лицо Стрежнева, не вытерпел, пружинисто выскочил из люка и молча прошмыгнул мимо Яблочкина в кубрик. Появившись оттуда с мешком капитана, он кинул его далеко на причал. Мешок, ударившись чем-то, надсадно крякнул изнутри.

Теперь оба молча глядели на Яблочкина, ждали.

Наконец, со злостью пнув дверь ботинком, он оттолкнулся от леера и выскочил на причал.

Семен молча встал на его место к штурвалу, и катер на полных оборотах кинулся наперерез реки.

От берега и до берега он летел, как нахлестанный, будто гналась за ним, хватала из-под воды за винт нечистая сила.

Вслед за весной

1

Как быть дальше, оба не знали. И не говорили об этом. Ходили от берега до берега, и каждый молча, без суеты делал свое дело: Стрежнев стоял у штурвала, Семен управлялся с чалкой, трапом, помогал при посадке и высадке старикам, женщинам... Обоим было как-то неудобно, вроде стыдно друг перед другом. А в душе каждый про себя все же радовался.

Семен не заходил пока к Стрежневу в рубку, но, мельком встречаясь взглядами, они старались угадать, что думает каждый.

Так и плавали пока, зная, что весь разговор будет потом.

За полдень увидел Стрежнев среди пассажиров парнишку, как будто знакомого. Пока вспоминал, кто он, чей, парнишка прыгнул на катер и прямо с чемоданчиком и сумкой вошел в рубку, поздоровался.

— Не из затона? — спросил Стрежнев.

Тот утвердительно кивнул головой:

— На ваш катер... матросить прислали.

— Ладно, давай, — мягко сказал Стрежнев и тут только вспомнил, что это Мишка — прошлогодний матрос Ивана Карпова.

Стрежнев был рад, что наконец появился свой, затонский человек: хоть как-то развеет тяжесть ссоры.

— Ну что там нового в затоне, давай расскажи веселенькое...

— Все по-старому... Вчера дядя Федор умер, с третьей брандвахты.

— Как? — вздрогнул Стрежнев, и руки его опали. — Ты что! Врешь?

И он в упор поглядел на Мишку.

— Днем брандвахту привели в затон, вечером он сходил в баню, а ночью и умер, — сказал Мишка.

Штурвал, оставшись на свободе, покрутился, покрутился и замер. Катер полого загибал по дуге книзу.

Стрежнев сбросил обороты до малых, потом ослабевшей рукой стал выравнивать катер. Он поставил его против течения и работал так минуты три. Почти стояли на месте, едва одолевали течение.

Мишка удивленно и виновато глядел на большого и такого беспомощного в затасканной и заляпанной краской фуфайке Стрежнева.

С палубы, наклоняясь, заглядывали под стекло в рубку, пытаясь угадать, в чем дело. Но Стрежнев не замечал этого.

Так на малых оборотах он и шел до самого берега.

Не понимали и на берегу: шел, шел катер, и вдруг его будто парализовало посреди реки. Когда причалились, Стрежнев слабо махнул рукой, отдал штурвал Семену, а сам медленно, не сказав ни слова, стал спускаться в кубрик.

Он откинулся на диван, глубоко вздохнул и начал расстегивать крючки на воротнике кителя, потом — фуфайку и все пуговицы кителя, и сидел так, покачиваясь, поглаживая большими руками затасканные до блеска на коленях штаны. О шапке забыл, не снял.

Казалось, жизнь остановилась, повисла в воздухе и раскачивается, будто маятник: туда, сюда... В обе стороны одинаково равнодушно, будто ждет чего. И оно вот-вот придет, ударит — и полетит все к черту вверх тормашками!..

«Та-ак... Значит, внук по дедушку пришел... Скоро...».

Стрежнев вспомнил, как Федор заходил к ним последний раз, долго, нехотя закрывал дверь. «...Теперь закрыл. Причалил...»

После того как тонули все вместе на катере в родном затоне, Федор всю жизнь проплавал шкипером на барже. Не однажды приходилось буксировать его и Стрежневу, часто зимовали по соседству, вместе ходили на сенокос... Так с того первого катера жизнь их и текла рядом, только Илья отделился, зиму и лето скрывался где-то в конторских кабинетах. Теперь совсем стал чужим... Стрежнев не осуждал Федора за пожизненное шкиперство, но сам, думал, не вытерпел бы. Сам он был все-таки капитан!

«Но с чего это все началось? Когда?» — уходил Стрежнев мысленно к истокам своей долгой жизни, и вспомнилось ему одно летнее росистое утро детства. Такое давнее и далекое, словно было оно уже и не в этой жизни, а в какой-то другой, теперь уже напрочь закрытой.

Вспомнилось ему, как сенокосничали с отцом на раздольной речной Стрелке. Вот он, Николка, раскидал уже все копны на еще мокрую от росы травяную стерню, идет теперь за отцом следом, ступает по самому пласту, чтобы не наколоть ноги, зовет отца купаться. Но отец не спеша отирает травой косу и, наточив ее, молча глядит, как выходит из-за речного мыса буксир с баржой.