Верховья - [92]

В рубку поднялся из кубрика Яблочкин.

— На, плавай... — сказал ему Стрежнев и скорее шагнул из рубки.

Семен удивленно глядел на Стрежнева, не отставал от него.

— Акт будем оформлять, — пояснил ему Стрежнев. — Да подписывать надо... Пойду за Олегом.

Яблочкин встал к штурвалу, а Семен подал на берег трап и придержал его, когда Стрежнев спускался, тяжело прогибая доски.

Пошел Стрежнев по луговине, услышал, как зафыркал, отваливая, катер, и не вытерпел, оглянулся.

Сиротой сидел на палубе Семен, он даже не уходил ни в рубку, ни в машинное, глядел вслед Стрежневу, будто провожая его навсегда.

И так сжалось внутри у Стрежнева, что он запнулся на ровном месте, затоптался растерянно, ища, где бы сесть...

Катер развернулся, устремился на ту сторону. Разбегался легко, красиво, со стороны и не подумаешь, что почти калека.

Стрежнев присел на камень и следил за катером, не зная, как быть. Жаль ему сделалось отдавать его в эти руки, жаль Семена... Жаль было и еще чего-то...

А вокруг был тихий солнечный полдень. Здесь, на берегу, за огородами и банями, не дуло, как на воде.

И Стрежнев сидел, грелся на солнышке, глядел вокруг: на церковь за рекой, на сиреневый березовый лесок внизу, в изгибе реки. Слушал, как там ремонтировали боны сплавщики — потюкивали топорами, и удары, усиливаясь берегами, отдавались, как в пустом.

Все было свое, родное...

Линейного Стрежнев не нашел, но, когда вернулся на катер, сказал в рубке, что тот скоро придет.

Яблочкин был в распахнутом кителе, уже освоился — ловко раскручивал штурвал, отчаянно дергал рычаг реверса и, как бы хвалясь перед пассажирами, покрикивал на Семена: «Убирай трап! Отдавай чалку!» И тут же, не дожидаясь, когда Семен справится с тяжелым трапом, отходил от берега.

Семен зло грохотал о железо палубы трапом и сразу скрывался в машинном.

Стрежнев спустился в кубрик. Надо было писать акт, а не писалось. Он взял с дивана рюкзак и стал в него складывать связанные валенки, мыло, полотенце... Потом достал из ящика тумбочки свои личные гаечные ключи, отвертки... Задумался: «Может, оставить?.. Нет, не оставлю, другому бы кому, а этому не дам... Семену? Ему тоже не надо, тоже уходит...»

В нетопленном ни разу кубрике было еще сыро, холодно, пахло непросохшей краской, утробным духом железного, всегда погруженного в воду жилища.

Только сейчас заметил Стрежнев всю неприбранность, сумрачность кубрика. Да и везде, на всей земле, казалось, сейчас так же холодно, неуютно-сиро.

Ему все еще не верилось, что вот он как-то сразу, будто шутя, стал свободен, и с него больше никто ничего не спрашивает и не спросит. Там, наверху, работает другой. И катер теперь тоже уже как бы ничейный, чужой, — и он, Стрежнев, к нему не имеет никакого отношения.

Оставив раскрытый рюкзак на краю стола, Стрежнев отвалился на спинку дивана, задумался.

«Да, все-таки это была жизнь! На реке, на людях — среди шкиперов, сплавщиков, капитанов... Среди понимающих людей! Как легко спится на своем катере возле открытых иллюминаторов в теплую летнюю ночь, как легко и приятно пробуждение!.. Вставать можно без спеха, спокойно попить чаю, а уж потом идти наверх, на палубу. Поздороваться, поговорить с капитаном-соседом, глядя на сонные, ночующие рядом другие катера... Прочесть вечерний рейсовый приказ, прижать его в уголке рубки рупором, чтобы не сдуло со столика ветром и привычной ощупью найти кнопку стартера... Выпятившись на фарватер, плавно прибавлять обороты, чувствовать, как мягкий ветерок все свежее, настойчивее пробивается под накинутую на голое тело, простиранную с вечера спецовку... Нет ничего лучше этих ранних выходов в рейс, когда хорошо выспишься, когда еще не так жарко солнце.

Все еще в ночном покое, но совсем светло, и ты уже бежишь серединой реки, уже в деле. Матрос внизу варит уху, и из кубрика попахивает лавровым листом, а в раскрытую дверь рубки тянет гарью выхлопа или нанесет с берега, от плотов томной гнилью — преющей в теплой воде сосновой корой...»

Резкий неожиданный удар свалил Стрежнева на диван, слетел со стола рюкзак, зазвенела, покатилась под печку кружка. На палубе вырвался женский визг, торопливо затопали над головой по железу ноги...

Стрежнев, как ошпаренный, вылетел наверх.

— Что?!

Метнул глазами по палубе: народ с носа торопливо спрыгивал на бревенчатый настил причала, и, как бы извиняясь за свой испуг, уже смеялась, видимо, вскрикнувшая женщина. Выпрыгнув на мостки, она поправляла юбку, оглядывалась на катер, а капитан, снисходительно улыбаясь, спокойно вращал штурвал, не сбавляя оборотов дизеля.

— Ты!.. Что?! — задохнулся Стрежнев. — Перетопишь! — Он даже не мог говорить. — Корпус гнилой!.. Заварен!..

— А-а... чего ему будет?.. — ответил Яблочкин, намереваясь подойти в другом месте — поближе к свае. — Обтерпится...

— Ах, сволочь! Обтерпится?! На берег убирайся! Не жаль — чужое? Не получишь.

Стрежнев выскочил из рубки, схватил со скамейки капитанову фуфайку и зло швырнул ее на причал.

— На!.. — А больше не знал, что и делать.

Обескураженный Яблочкин заглушил двигатель, замер у штурвала. Люди, не оборачиваясь, уходили по берегу, галдели.