Верховья - [94]

— Вот как пароход поравняется, так и пойдем, — говорит он, снова занося косу. Но Николка догадывается, что отец хитрит: просто к тому времени он как раз пройдет до конца прокос и окажется на самом яру.

И вот пароход шумит плицами рядом, а отец, не отрываясь, глядит на него с яру и говорит как бы про себя: «Живут же люди! Все у них приделано: ни косить, ни пахать... Сиди себе, покуривай. Хоть бы лето так пошататься, отдохнуть...»

Не успел, умер.

Не помнит Стрежнев, с того ли утра или от обиды, что отец не успел связать свою судьбу с рекой, но стал он упрямо выбираться на речной простор, к флоту: ушел работать на сплав рабочим, потом поставили лебедчиком, был матросом и мотористом на катере. Затем — направили учиться на судоводителя. Так и покатилась жизнь! Навигация за навигацией... «А дальше-то — теперь как? Неужели скоро тоже туда — на другой берег затона, где за ельником на пригорке приютилось затонское кладбище?.. Где уж много сверстников причалило к своему последнему берегу. Причалил Панкратыч, вот Федор... И стоят над ними, как неподвижные мачты, обветшалые кресты и пирамидки, ставшие от времени как будто тоньше и ниже. Без них уже бежит своим руслом река, бегут навигации...»

Летом за зеленью осинников и ольшаников не видно с реки этих крестов. Да и некогда глядеть — жизнь на катерах бойкая, суетливая, ночевать и то не всегда причалишься в затоне. А так — ткнешься носом катера где-нибудь в берег, в кусты...

И всю теплую тихую ночь наносит с берега от разогретой, бродящей в пластах травы сладковатым, головокружительным запахом. Всю ночь, будто часы с заводом на целое лето, редко-размеренно одергивает где-то за озерком коростель.

Неприметно, день по дню, но все реже голоса, а потом и вовсе примолкают ночные птицы, затаиваются где-то, и лето как бы немеет, задумывается с легкой грустью.

А там, глядишь, будто желтым песком сыпануло на верхушку какой-нибудь одинокой березы, что на самом яру. «Значит, к осени дело», — приходит дума. Ну и ладно, и ничего — опять плаваешь.

Медленно желтеют побережья, незаметно. Но однажды выйдешь после недельного пересменка по утру в рейс и ахнешь в душе — горят оба берега желтыми и красными лоскутами, будто веселый цыганский табор остановился возле реки, и кипит там неудержимое, отчаянное веселье. Шумит оно, переливается под свежим ветром — полощет свои лоскуты в прозрачной синеве и день, и три, и неделю...

А однажды... Плывешь с ночи той же рекой, мимо тех же берегов. Осторожно, как шторы, стаскивает утро с берегов белесые полотнища тумана, свертывает, убирает их на день в леса. И глянь — пусто на берегах, только голые сиротливые сучья задумались в плотном сером небе: снялись веселые балаганы! Крадучись, ночью... И ушли невесть куда по глухим лесным дорогам...

Сквозисто по берегам — будто обокрали реку. И тут же, словно этого только и ждали, начинают крепчать ветры. Налетают со всех сторон, раскачивают, лохматят волну, заглядывает она на палубу...

Все — еще одной навигации нет! Жди скорых заморозков...

2

К концу подходил первый день их навигации. Такой длинный, что Стрежнев устал от него, как от целой навигации.

— Ну, вроде отмаялись, — сказал Семен, спускаясь в кубрик, — обезлюдело. Завтра надо заправляться, масло кончается.

Стрежнев не пошевельнулся, не поднял головы. Семен пригляделся к нему:

— Да ты это... не думай. Отплаваем.

— Собирайся помаленьку да езжай завтра, — сказал Стрежнев.

— Вот переночуем, увидим... Давайте ужинать. Мишк! Растопляй печку.

Мишка спустился к ним из рубки, оглядел кубрик.

— Дров нету.

— На берегу поищи, — сказал Семен. — Вон топор возьми.

Стрежнев будто очнулся, глянул на топор в уголке.

— Федоров... топор-то.

Мишка ушел. А они сидели молча. В кубрике становилось сумеречно, долгий праздничный день отыгрался, заглядывала в иллюминаторы ночь. Однако Семен не включал света.

— Чалка хорошо заделана? — спросил будто издалека Стрежнев. — Где стоим? Не унесет?..

— Под церковью, за мостки спрятался — не прибойно.

Стрежнев вздохнул. Хотелось ему есть и спать. Больше ничего не хотелось. Только что-то вроде было недоделано. И он вспомнил.

— Рули будем размораживать? — спросил он Семена, хотя и этого ему не хотелось, но надо было хоть заикнуться для порядка.

— Давай... — ответил Семен.

Стрежнев подал деньги. Семен поискал свои и ушел.

Когда Мишка вернулся с дровами, он увидел, что Стрежнев сидя спит.

Осторожно, не стукая, Мишка затопил печку. Затем он сходил с чайником и набрал из ключа под горой воды. Потом еще раз сходил с ведром и поставил на плиту вариться в кастрюле картошку.

Стрежнев проснулся скоро. В кубрике было светло, чисто прибрано. От печки тянуло теплом, и дрова в ней стреляли, позванивала на кастрюле крышка. Хорошо пахло разогретой сохнущей краской и дразнило нюх теплым картофельным варевом.

Семен налил по полстакана. Мишка поставил на стол рядом с хлебом картошку. Сидели, глядели на капитана.

Стрежнев снял наконец шапку, встал и, не поднимая глаз, сказал сам себе:

— Ну, прости, Федюшка. Обидели и не выпили напоследок. Тихой тебе стоянки...

Он подумал еще и стал пить, медленно, долго. Семен тоже изготовился, тоже сказал: