Верховья - [45]

И Мишке опять показалось, будто не вода это, а само время течет неостановимо неизвестно откуда и куда. И здесь, в этом сумерке лесов и болот, засыпает сама Россия. Засыпает такая большая, добрая и такая доверчивая, что тревожно за нее, как тревожно за Пеледова, за мать, за всех людей на Земле.

26

Мишка не знал, что снежные воды уже отыграли по лесам, скатились в болота и реки, и что Княжев с Луковым, забившись с бригадой в самые верховья, сбрасывают в воду последние, самые тяжелые штабеля. Грохотом первой грозы будто встряхнуло весь мир, а заодно и жизнь весновщиков. Этот тяжелый обвальный ливень настолько обрадовал Княжева, что в обед, вернувшись с реки, он неожиданно хлопнул по крутому заду Настасью, когда та перебегала из-вагончика в вагончик, и рассмеялся:

— Э-эх, последние молвашки остались у милашки!

Настасья, удивленная и польщенная озорной выходкой бригадира, оглянулась с улыбкой, но сердце ее кольнуло болью. Она хоть и не поняла жгонского слова, но неожиданное веселье бригадира сулило какую-то перемену. И она догадалась, какую.

Княжев уже твердо решил: «Теперь ничто не испортит дела. Дождь подержит воду дня два-три, а больше и не надо. Значит, скоро гуляй, душа, по лесам к дому!»

Второй день было тепло и безветрено. В неуловимом шепоте таяния снегов под монотонный говор текущих вод уже всюду совершалось святое дело продления жизни. И в самый глухой час ночи на обновленной, выглянувшей из-под снега земле в любовных муках бились под сухой шорох листвы и перьев на сумрачных полянах вальдшнепы, наполовину вылинявшие зайцы бегали по поляне даже среди бела дня. Ничуть не боясь людей, они играли, перебегали от одного пня к другому, не теряя друг дружку из виду. Еще с вечера в вершины старых сосен на край своего токовища слетались глухари и чутко задремывали под неусыпный говор вод. Задремывали до первого чуть приметного света на горизонте, чтобы уронить хрупкую дробь песни в сумрак влажного леса. А рядом, по старым сухим вершинам, выжидающе сидели дымчато-серые, почти белесые дикие голуби. И вслед за глухарями, едва оживало небо, горбясь и силясь нутром, начинали наперебой ухать на весь лес: «Ууу-ху!.. У-уу!..»

Собираясь в шалаш, Мишка хотел проснуться пораньше, среди ночи, чтобы снова поглядеть и послушать, что делается у картежников. Но вторую ночь просыпал напролет до самой побудки. Злился на себя, считал, что совсем обленился и днем работал без настроения. А тетерева каждое утро токовали все яростнее.

Ботяков больше не уходил в поселок. И однажды, выбрав момент, когда был короткий перекур после обеда, Мишка подошел к нему и спросил напрямик, что у них было тогда ночью.

— Княжев запретил играть, — зашептал Ботяков, прикрывая красной пятерней рот. — Мы уже на деньги начали, а он проснулся и увидел... А я тогда как раз спирту принес из поселка-то. Когда все уснули, мы и выпили. А Пеледову нельзя: припадошной. Он проиграл и разошелся спьяну-то. Как врезал по чайнику, и пена изо рта... Насилу уломали... — Ботяков улыбнулся и коротко махнул рукой. — Все, заглохло! Не говори ему об этом, не переносит, — и исподлобья, украдкой глянул на Пеледова. Но тот о чем-то говорил с Луковым и ничего не заметил.

А Мишке опять жалко сделалось Пеледова, а заодно и себя: «Почему так, почему всех хороших людей жизнь обижает?.. Зачем он пьет?» Но уже и не верилось как-то в то, что видел ночью: будто и не было ничего, а приснилось тогда. Мишка знал Пеледова на работе, в заливе, при разговоре и другого знать не хотел. Но уже нельзя было забыть и того, что рассказал Ботяков.

Земля на току все больше отдавала влажным густым паром, прелью мокрой травы и хвои — все больше кружила Старику голову, наполняла его весенним хмельным брожением. На поляне своей он навел-таки нужный порядок и теперь зорко следил за ним каждое утро... Хлопун, всю весну выводивший его из терпения, уже получил хорошую выволочку. Однако затеи своей так и не бросил. Он по-прежнему бестолково полоскал крыльями, перелетая с места на место краем поляны, но в центр залетать боялся. В центре тока хозяйничали Старик и Косохвостый. Они вдвоем почти ночью начинали ток и держали его дольше всех, до жаворонков.

Все больше слеталось на поляну молодых, еще не дравшихся тетеревов и осторожных неопытных тетерок. Молодежь держалась робко, почтительно, занимая свой край поляны. Иные совсем не ворковали, не распускали хвосты и крылья, а только ходили по траве, глядели вокруг и слушали, как поют старшие. Ближе всех держались к центру тока тетерки Желтая и Серая. Они-то больше всего и задорили Старика.

После грозы еще с ночи зыбился над поляной парной теплый туман. Старик вылетел на поляну позднее Косохвостого. Он сел подальше от того места, где его вчера до смерти напугал человек и оказался как раз тут, где уже расхаживали Желтая и Серая.

Поздно начав, Старик токовал дольше всех и в конце тока, когда почти все уже разлетелись, в туманной низинке меж двух сосенок спарился с Желтой тетерочкой.

Серая притихла поодаль, но вдруг призывно нежно закокала и низом, огибая вершины сосенок, полетела над поляной к лесу. Старик сорвался и кинулся за ней вдогонку.