Верховья - [44]

— А может, уж давно прилетели, — загадочно и как-то обрадованно улыбнулся Пеледов, будто уже хорошо был знаком с инопланетянами.

— Тогда почему не показываются? — начал помаленьку толкаться опять в заливину Мишка.

— А вот, видимо, по этому самому... — как-то облегченно отозвался Пеледов. — Чтобы не надеялись на них. Самим надо работать... Я о космическом-то иждивенчестве почему тебе сказал?

— А может, они и сами-то такие? — с детской настырностью входил в азарт Мишка. — Что они, святые?

— Вот именно... Космос не святым не открывается. Есть такая закономерность: существа, не постигшие справедливых, нравственных законов жизни меж собой, не сумеют и технику такую создать, чтобы достичь иных цивилизаций. Это диалектика, братец. Если этого слова не знаешь, так знаешь, как народ говорит: бодливой корове бог рога не дает... — Тут он вздохнул и сильно толкнул кобылку к новой партии бревен — как бы подвел черту. — Самое интересное, что ожидает человечество в ближайшем будущем, — это прошлое Земли. Чего рваться в другие миры, когда свой еще как следует не изучен! Этого этапа нам не миновать. Рано или поздно, а история человечества будет восстановлена, как бы реставрирована в мельчайших подробностях и до самой глубокой древности. С Земли ничто не исчезло — все в ней. Надо научиться находить и видеть... А когда все найдут, проанализируют ошибки, поумнеют — тогда уж можно и дальше. Это тоже диалектика. Она ведь и на космос распространяется.

День они дорабатывали в своем заливе. В глубине кустов бревен оказалось так много, что оба перестали разговаривать. Из двух толстых елок, которыми заканчивалась ограждающая русло цепочка, они наскоро соорудили новую кобылку, на которую тут же и перебрался Пеледов.

Теперь, к вечеру, они гнали из своей заводи целую площадь этих бревен. Изо всей силы упирались со своих кобылок о дно, а темная палестина бревен едва двигалась по гладкой ало-закатной воде. К вечеру, просвистев крыльями, вернулись чирки — будто ждали, когда заводь освободится, уверенно, без обзорного облета упали в кусты и затихли.

Домой шли знакомой тропой (за время работы действительно образовалось что-то вроде тропы вдоль берега).

Мишка в этот день хорошо устал, именно «хорошо», как он считал: тело ровно и приятно ныло, прося покоя, расслабленности. Он уже знал, что после такого дня крепко спится и утро приходит чистое и радостное, как праздник.

Идя за Пеледовым, он думал о своем шалаше, токе, инопланетянах, ждал, что вот-вот взлетит утка из-за ельника. И думал теперь обо всем как-то спокойно, равнодушно. Пришли не то усталость и безразличие, не то просто настало время взрослеть.

Одноглазая, заслышав шаги, плотнее вжалась в свое нагретое гнездо, ждала... Но люди не остановились, прошагали мимо.

Поужинали, посидели на крыльце, перекуривая, а на поляне по-прежнему было еще светло. Обмытая дождем земля привольно дышала по всему лесу. На открытых местах уже сплошь серела трава: не было больше снегов. Вместе с испарением шло от земли хмельное, бодрящее живительное тепло. Неспешно вслед за догорающим днем затухал и ток. Сегодня Мишка опоздал к его началу и теперь, отдыхая на крыльце, вслушивался и радовался, что ток не нарушился после грозы, после того как он чуть не наступил на токовика.

Он сидел и думал, идти завтра утром в шалаш или подождать, пока ток снова наберет силу.

Какой-то тетерев ворковал совсем близко, открыто, не боясь людских голосов, почти по-домашнему. И Мишка, положив шапку на колени, слушал его уже без прежнего трепета, без замирания до сухоты в горле. Он сидел, слушая шипение токовиков, и все думал: «Конечно, лесные мы люди, болотные. А еще-то как? Правильно он говорит». Он раздумался с обидой и сожалением о том, что Пеледов зря согласился с судьбой и живет здесь. Надо бы ему уйти отсюда, уехать, вылечиться, жениться и снова работать в институте или даже в академии. Ведь он все может!.. И Мишка представил, как Пеледов, чисто выбритый, при галстуке, в новом костюме, идет по коридору и раскланивается на обе стороны, здороваясь со студентами... И виделся Мишке коридор своего техникума и знакомые лица однокурсников. И стало как-то обездоленно, одиноко.

Он вздохнул, не сразу поверив, что техникума уже нет и никогда не будет. Усмехнулся с кротким примирением: «И никто не знает, где я теперь, чем занимаюсь...»

Тетерева смолкали. Все реже и глуше было бормотание и главного токовика, все дольше были паузы между его воркованиями. Потом, совсем в сумерках, слышались только мощные редкие шипения — то тут, то там, петухи будто взрывали вечернюю тишину своими сильными выдохами: «Ч-шш-ууу! Чу-ышш...» И все реже и реже. Мишка неотрывно глядел в сторону тока, ждал, что тетерева вот-вот снимутся, захлопают крыльями, полетят в лес. Но они будто растаяли в сумерках поляны, растворились в тишине. Видимо, наступил в лесу какой-то особый тайный час — будто по команде обрезало квохтание дроздов. На опушке стихли зорянки, и отчетливо стал прослушиваться шум весенней воды. Тысячи ручьев, проток, проливин и просто маленьких речек со всех сторон торопились в Шилекшу. И все сливалось в единый говор, нескончаемый, вечный.